Введение

Боюсь, я не знаю, что такое опьянение на самом деле. Странновато слышать подобное от человека, который взялся писать историю употребления спиртного, но, положа рука на сердце, если бы писателей останавливала такая мелочь, как незнание, книжные магазины давно бы опустели. Нет, какое-то представление о предмете у меня есть. Обширные эмпирические исследования в этой области я веду с нежных четырнадцати лет. Во многом я напоминаю себе святого Августина с рассуждениями в духе: «Что же такое время? Если никто меня об этом не спрашивает, я знаю, что такое время; если бы я захотел объяснить спрашивающему — нет, не знаю»[1]. Вот так же и у меня — только слово «время» нужно заменить на «опьянение».

Да, мне известны кое-какие базовые медицинские факты. После пары джин-тоников у нас слегка плывут рефлексы, после дюжины съеденное за обедом просится наружу, а ноги перестают слушаться, ну и после какого-то числа, которое я на практике уточнять не хочу, можно попрощаться с жизнью. Но ведь мы знаем (в Августиновом смысле) опьянение с какой-то другой стороны. Если у меня на пороге вдруг возникнет озадаченный марсианин с вопросом, почему население всей этой загадочной планеты постоянно употребляет алкоголь, что я ему отвечу? «Ну, чтобы замедлить реакцию. Иначе не получится проигрывать в настольный теннис».

В этот момент обычно кто-нибудь вытаскивает из рукава фальшивый козырь: мол, алкоголь раскрепощает, избавляет от комплексов. Нет ничего более далекого от истины. То, что я творю под мухой, в здравом уме у меня просто желания не возникнет делать. Скажем, вести многочасовые беседы с людьми, которых в трезвом состоянии я записываю в зануды. Помню, как однажды я размахивал крестом, высунувшись из окна квартиры в Камден-Тауне, и призывал прохожих покаяться. Не сказать чтобы я «очень хотел, но просто стеснялся» проделать подобное в трезвой ипостаси.

Вообще-то «состояние опьянения» можно вызвать и без алкоголя. Пара пустяков: раздать народу безалкогольное пиво, умолчав, что оно без градуса, а потом знай себе наблюдай и записывай. Социологи проворачивали такой фокус неоднократно, выводы из их экспериментов следуют вполне однозначные и исчерпывающие. Вывод номер один: за социологом в баре нужен глаз да глаз, мало ли какие козни у него на уме. Вывод номер два: если вы принадлежите к культуре, в которой считается, что алкоголь провоцирует агрессию, вы начнете буянить. Если в вашей культуре алкоголь — это часть религиозного обряда, вы проникнетесь религиозными чувствами. Причем от раза к разу поведение может меняться. Если коварный социолог сообщит, что изучает воздействие спиртного на либидо, все впадут в игривое настроение, а если объявит предметом исследования пение, всем резко захочется петь.

Поведение может зависеть даже от характера якобы употребляемого напитка. Хотя активная составляющая — этанол — в любом спиртном одна и та же, поведение выпившего будет меняться в зависимости от происхождения напитка и ассоциаций, которыми он оброс в культуре. Приняв пару пинт лагера, англичанин начнет задираться, тогда как под воздействием вина, которое связано в его сознании с роскошью, изысками, с Францией, будет демонстрировать светский лоск и утонченность (в самом тяжелом случае отрастит на макушке берет). Не случайно у нас есть пивные дебоширы, но нет вермутных вандалов и кампари-мятежников.

Некоторых такой подход очень злит. Они настаивают, что все зло, например насилие, именно от алкоголя. Если возразить, что насилие и агрессия свойственны даже тем культурам, где спиртное под запретом, в ответ услышишь только хмыканье. Если заявить (а я могу!), что пью поболее многих, однако пальцем никого не тронул где-то с восьмилетнего возраста (а зловредные напитки я впервые пригубил куда позже), такие люди скажут: «Ну, вы не трогаете, а другие?» Вечно эти «другие», все-то они портят. Тем не менее большинству людей вполне по силам пить весь вечер на приличном званом ужине и ни разу не замахнуться на соседа.

Однако если вам — маловероятно, но вдруг — доведется перенестись во времени и пространстве, какой-нибудь древний египтянин очень удивится вашему нежеланию пить в ожидании львиноголовой богини Хатхор: как же так, ведь все пьют. И шаман эпохи неолита будет недоумевать, почему вы не общаетесь с духами предков. А представитель эфиопского народа сури может поинтересоваться, с какой стати вы отлыниваете от работы. Потому что именно к работе сури приступают после возлияния, даже поговорка такая есть: «Где нет пива, нет работы». Замечу в скобках, это называется «переходное возлияние» — знаменующее переход от одного этапа к другому. Мы в Англии пьем по окончании рабочего дня, а сури отмечают выпивкой его начало.

Посмотрим с другой стороны. На похоронах, допустим, Маргарет Тэтчер в могилу усопшей не клали бокалы для вина и ассортимент ближайшей винной лавки. У нас такое не принято и показалось бы странным. Хотя в действительности странно — нетипично, не как все — поступаем именно мы. На протяжении почти всей обозримой истории человечества глав государств и вождей погребали со всем необходимым для знатной попойки на том свете. Это относится и к царю Мидасу, и к правителям додинастического Египта, и к древнекитайским шаманам, и, само собой разумеется, к викингам. Даже те, кто испустил последний вздох давным-давно, не прочь время от времени угоститься — спросите кенийское племя тирики, которое на всякий случай периодически льет пиво на могилы предков.

Употребление спиртного — явление почти универсальное. Алкогольные напитки существуют почти в каждой культуре мира, а те, кто не озаботился их изобретением — народы Северной Америки и Австралии, — были колонизированы озаботившимися. Однако функции выпивки варьировались во времени и пространстве. Тут вам и празднование, и обряд, и повод кому-то вмазать, и путь к принятию решений и заключению договоров, и тысяча других своеобразных применений. Древние персы, обдумывая важное политическое решение, обсуждали его дважды — на пьяную голову и на трезвую. Если результаты совпадали, персы переходили к действиям.

Вот о подобных материях и пойдет речь в этой книге. Не об алкоголе как таковом, а о питье спиртного — о заблуждениях, с ним связанных, о его божествах. Начиная от Нинкаси — шумерской богини хмеля — и заканчивая четырьмястами пьяными кроликами у ацтеков.

Прежде чем мы приступим, сделаю еще пару замечаний. Первое: перед вами краткая история. Полная история взаимоотношений людей со спиртным потребовала бы изложить всю историю человечества, на нее бы просто бумаги не хватило. Поэтому я беру отдельные исторические моменты и смотрю, как обстояли дела с зеленым змием в это время. Что в действительности творилось в салунах Дикого Запада, в средневековой таверне, на древнегреческом симпосии? Что делала древняя египтянка, если ей хотелось горячительного? Разумеется, вечер на вечер не приходится, но какое-то представление обо всем этом, пусть несколько расплывчатое, получить можно.

Авторы исторической литературы любят упоминать, что такой-то или такой-то был пьян, но подробности норовят опустить. Где пили? С кем? В какое время суток? Питье всегда регламентировалось целым кодексом правил — чаще всего негласных. В современной Британии, скажем, хотя законодательно это нигде не закреплено, всякий знает, что до полудня пить не полагается (загадочное исключение — аэропорты и крикетные матчи).

Однако где-то в глубинах этого кодекса затаилось пьянство без правил. Пресловутый анархист на коктейльной вечеринке. Вот за ним (точнее, за ней, анархисткой, — мне кажется, она все-таки, женского пола, ведь обычно хмельными напитками ведают богини, а не боги) я и хотел бы понаблюдать. В идеале в наручники бы ее и сфотографировать анфас и в профиль — но это вряд ли возможно. А жаль, поскольку тогда у меня нашлось бы наглядное пособие для озадаченного марсианина, выясняющего, что такое пьянство.

ГЛАВА 1. Эволюция.

Природой так заведено, закон ее гласит,
Что повсеместно должен в ней содержаться спирт.
В деревьях, листьях и плодах его не занимать —
А значит, есть резон и нам слегка на грудь принять.
А. П. Херберт (1956)

Мы употребляли спиртное еще до того, как стали людьми. Алкоголь встречался и встречается в природе в естественном состоянии. Четыре с чем-то миллиарда лет назад, когда жизнь только зарождалась, одноклеточные микроорганизмы, плававшие в первичном бульоне, поглощали простые сахара и выделяли этанол и углекислый газ. То есть, по сути, мочились пивом.

К счастью, жизнь не стояла на месте — появились деревья, а на них фрукты, которые, перегнивая, естественным образом сбраживаются. В процессе брожения выделяется сахар и спирт — главное лакомство плодовых мушек дрозофил. Неизвестно, пьянеют ли дрозофилы в нашем, человеческом понимании. Они, увы, не разговаривают, не поют и не садятся за руль. Однако доподлинно установлено, что самец дрозофилы, жестоко отвергнутый заносчивой самкой, резко увеличивает дозу потребляемого спирта.

К сожалению для животных, алкоголь в природе образуется не в таких больших объемах, чтобы устраивать грандиозные попойки. Хотя бывают и исключения. Колумбийским ревунам — обезьянам, обитающим на одном из островов у побережья Панамы, — случается наесться перезревших паданцев пальмы тукум (содержание алкоголя — 4,5% об.). Сначала они шумят и буянят, потом соловеют и шатаются, потом нередко валятся с деревьев и калечатся. В пересчете на массу тела обезьяны это все равно что выхлебать две бутылки вина за полчаса. Но колумбийские ревуны — особая статья. Большинству животных накваситься просто нечем (разве что какой ученый поспособствует — отловит, посадит в лабораторную клетку и начнет накачивать спиртосодержащими продуктами).

Наблюдать за пьяным животным — такая умора! Наверняка ученые, выясняя в ходе тщательно продуманных экспериментов, как воздействует алкоголь на мозг и поведение братьев наших меньших, с трудом удерживаются от смеха. Что будет, если подпоить крысу? А если предоставить ей неограниченный доступ к алкоголю? А если устроить гулянку за счет заведения для целой колонии крыс?

На самом деле они ведут себя вполне прилично. За исключением первых нескольких дней. В эти первые дни крысы не знают удержу, но потом большинство начинают прикладываться к спиртному всего пару раз в сутки — перед едой (ученые называют это аперитивом) и отправляясь спать («рюмочка перед сном»). Раз в три-четыре дня наблюдается резкий всплеск употребления алкоголя — крысы собираются на скромные вечеринки. Вроде бы сплошная идиллия, и, если вы уже начали жалеть, что не родились крысой, это простительно. Но не забывайте о двух нюансах: во-первых, не каждой крысе везет стать участницей экспериментов, и, во-вторых, у пьянства в семействе мышиных есть и обратная сторона медали. У крысиной стаи, как правило, имеется вожак — крысиный король. И он трезвенник. Наиболее высокий уровень потребления алкоголя отмечается у самцов с самым низким иерархическим статусом. Они пьют, чтобы успокоить нервы, чтобы забыться, да и, кажется, просто потому, что жизнь не задалась.

Это одна из основных проблем в изучении алкогольных пристрастий у животных. Когда тебя держат в клетке и при этом постоянно теребят и дергают, ты приложишься к любому одурманивающему веществу, какое тебе подсунут. Впрочем, поменять нас и животных местами — и будет то же самое. Если стая орангутанов утащит меня под полог тропического леса на Борнео и примется накачивать сухим мартини, я наверняка налакаюсь за милую душу — не в последнюю очередь потому, что боюсь высоты.

Потому ученым приходится изыскивать хитрые способы подпоить животное, не вгоняя его в стресс. Особенно это касается слонов: пьяный слон в панике смертельно опасен. Он впадает в ярость. В 1985 году в Индии был случай, когда стадо слонов вломилось на спиртовой завод. Ничего хорошего из этого не вышло. Сто пятьдесят гигантов устроили пьяный дебош и, круша все на своем пути, разнесли семь бетонных зданий и затоптали насмерть пять человек. Честно говоря, и один пьяный слон — уже много, а сто пятьдесят — чистая катастрофа.

Такие эксперименты лучше проводить в заповеднике, там проще контролировать ситуацию. Гру́зите пару бочек пива в пикап, подвозите поближе к слонам, снимаете крышки — гуляем, ребята! После недолгой потасовки почти все пиво уговаривают крупные самцы — вам же остается только потешаться над тем, как серая громадина путается в ногах, а потом заваливается спать. Однако и здесь может получиться накладка. Одному ученому, который позволил доминирующему самцу заметно перебрать, пришлось разнимать его с носорогом. Обычно слоны к носорогам не лезут, но от пива их тянет на подвиги.

Куда безопаснее иметь дело с муравьями. Одно время рассматривалась гипотеза о существовании у них системы паролей: уже было известно, что эти насекомые живут колониями и чужака из другой колонии в муравейник не пропустят, осталось только разобраться, как они отличают своих от чужих. Гипотеза о паролях была довольно странная, но у чудаковатых викторианских естествоиспытателей пользовалась популярностью, пока ее окончательно не развенчал сэр Джон Леббок, 1-й барон Эйвебери, проведя в 1870-х годах серию опытов:

Предполагают, будто бы в каждом муравьином гнезде принят некий знак или пароль, помогающий опознать своих. Чтобы проверить, так ли это, я попробовал лишить муравьев восприимчивости. Сперва я применил хлороформ, но обнаружил, что он для них смертелен, и результаты опыта… меня не удовлетворили. Тогда я решил опьянить подопытных. Это оказалось сложнее, чем я ожидал. Ни один из моих муравьев не желал опускаться до пьянства. Но я преодолел затруднение, погружая их на несколько минут в виски. Я взял пятьдесят особей, двадцать пять из одного гнезда и двадцать пять из другого, напоил их в дым, пометил каждого каплей краски и выпустил на стол, где кормились другие муравьи из первого гнезда. Как обычно, стол был окружен водяным рвом, чтобы муравьи не расползлись. Вскоре едоки заметили тех, которых я напоил, и явно пришли в замешательство, видя своих товарищей в таком позорном состоянии и не меньше нашего теряясь, как же поступить с пьянчугами. Не буду долго тянуть: в конце концов их всех унесли прочь. Чужаков подтащили ко рву и столкнули в воду, своих отволокли домой в гнездо, и там они постепенно проспались. Таким образом, очевидно, что своих муравьи отличают, даже когда те не способны подать знак или сообщить пароль.

Эксперимент может показаться чудачеством и глупостью, однако параллели между пьянством у человека и у животных, отражение «голого» в «шерстистом», способствовали величайшему прорыву в викторианской биологии. Чарльз Дарвин находил пьяную обезьяну забавной. Этого у нее не отнять. Но смех смехом, а он тоже придавал серьезное значение обезьяньему пьянству. Вот, например, заинтриговавший ученого способ поимки павиана:

[Немецкий зоолог] утверждает, что туземцы северо-восточной Африки ловят диких павианов, выставляя сосуды с крепким пивом, которым павианы опиваются. Он наблюдал некоторых из этих животных в неволе в пьяном виде и дает пресмешное описание их поведения и странных гримас. На следующее утро они выглядели очень угрюмыми и расстроенными; они держались обеими руками за болевшие головы и имели самое жалкое выражение; когда им предлагали пива или вина, они отворачивались с отвращением, но жадно глотали лимонный сок. Одна американская обезьяна Ateles (обезьяна-паук), напившись допьяна бренди, ни за что больше не дотронется до него, доказывая, что она умнее многих людей. Эти мелкие факты показывают, насколько должны быть сходны вкусовые нервы у обезьян и у человека[2].

Коль скоро человек и обезьяна пьянеют схожим образом, они наверняка состоят в родстве, рассудил Дарвин. Это был не единственный его довод, однако он тоже лег в основу теории, согласно которой принадлежность папе римскому примата над остальными епископами не отменяет принадлежности самого папы к приматам.

К тому же Дарвин предвосхитил одну гораздо более позднюю версию доказательства того, что человек произошел от животных.

Гипотеза «пьяной обезьяны»

Склонность к употреблению спиртного заложена в человеке природой. И мы в этом деле несказанные мастера. Здесь нам нет равных среди млекопитающих — ну, кроме разве что малайской тупайи. Никогда не пытайтесь перепить малайскую тупайю — а если и ввяжетесь в состязание, не ведитесь на уговоры сделать поправку на массу тела. Тупайя может спокойно оприходовать девять стаканов вина — и ей хоть бы что. В ходе эволюции у нее выработалась способность питаться забродившим пальмовым нектаром: миллионы лет естественный отбор выявлял среди тупай лучших потребителей спиртного, и теперь любая тупайя может претендовать на чемпионство.

Но и мы такие же. Мы тоже эволюционировали в области пития. Десять миллионов лет назад наши предки слезли с деревьев. Зачем — вопрос открытый, вполне возможно, что их влекли чудесные перезрелые плоды, усыпа́вшие лесную подстилку. В таких плодах больше сахара и спирта. Соответственно, у нас развивалось чутье на спирт — способность улавливать его запах на расстоянии. Где спирт, там и сахар, усваивали мы.

С этой способностью связан так называемый «эффект аперитива»: вкус или запах алкоголя пробуждают желание поесть. И это, если задуматься, довольно странно. Алкоголь и так достаточно калориен, почему же его потребление провоцирует нас «продолжить банкет»?

Считается, что стаканчик джин-тоника стимулирует пищеварение, но это не так. Алкоголь можно ввести внутривенно, эффект будет тот же. И срывы диет после приема горячительного тоже происходят не от слабоволия. Алкоголь воздействует на определенный нейрон головного мозга[3], вызывающий жуткое чувство голода, — этот же нейрон срабатывает, когда мы и в самом деле зверски хотим есть. Для нашего далекого предка, жившего десять миллионов лет назад, все складывалось правильно и логично. Вот вы копошитесь в лесной подстилке, с ностальгическим вздохом вспоминая о жизни в кронах, и вдруг чуете ласкающий ноздри аромат перезрелого плода. Вы идете на запах — и вот она, огромная прекрасная дыня или еще какое-нибудь чудо. Осилить ее в один присест трудновато, но отступать не следует. Все эти калории можно запасти в виде жира и сжечь позже. Таким образом у вас формируется обратная связь: с каждым проглоченным куском в организм поступает доза алкоголя, который воздействует на мозг и усиливает чувство голода, вы откусываете еще и только разжигаете аппетит, а в результате 500 000 поколений спустя ваш потомок, который заплетающейся походкой тащится домой из бара, готов продать душу за шаурму.

Но вернемся обратно — на десять миллионов лет назад. Алкоголь привел нас к пище, алкоголь пробудил у нас желание ее доесть, но теперь организм должен этот алкоголь переработать, иначе мы сами пойдем кому-нибудь на корм. С доисторическим хищником и на трезвую-то голову биться трудновато, а уж когда тебя штормит и качает, замахиваться на саблезубого тигра и вовсе гиблое дело.

Коль скоро ко вкусу алкоголя мы привыкли, пора переходить к следующему эволюционному этапу — вырабатывать механизм расщепления. Как раз десять миллионов лет назад мы пережили некую генную мутацию, позволившую нам справляться с этанолом не хуже малайской тупайи. Связана эта мутация с производством определенного фермента[4]. Человек (или его предок) получил неожиданную возможность перепить всех остальных высших приматов. У современного Homo sapiens за переработку алкоголя в энергию отвечают 10% ферментов печени.

Однако в этой эволюционной цепочке было еще одно звено, самое важное для нас, — манера употребления алкоголя. Человек пьет в компании. Мы разливаем на всех. Размякнув, мы признаемся в любви каждому встречному, клянемся в дружбе и гоним сентиментальную пургу. Самое интересное в гипотезе «пьяной обезьяны», что все это запрограммировано эволюцией. Нам нравится алкоголь, поскольку он — наша награда за поглощение тонны калорий. Мы делимся им с близкими, поскольку, с точки зрения высших приматов, рационально кормить семью и стаю. Мы пьем сообща, поскольку так проще обороняться от хищников. Один пьяный — добыча, толпа из двадцати пьяных — это даже для обезумевшего от голода саблезубого тигра повод подумать дважды.

Последнее утверждение — самое умозрительное во всей теории, но вроде бы вполне правдоподобное. Мы, люди, умеем пить как никто, и гипотеза «пьяной обезьяны» объясняет почему. Однако далеко не каждый биолог готов под ней подписаться. А ведь есть еще и те, кто считает теорию эволюции бредом, поскольку мир создан неким всеблагим творцом. Креационисты и дарвинисты готовы перегрызть друг другу глотки, но при всей непримиримости у них есть точка соприкосновения. Как известно, Бенджамин Франклин, отец-основатель Соединенных Штатов, назвал вино «доказательством того, что Господь любит нас и хочет, чтобы мы были счастливы». Однако в том же письме он сделал важное замечание по поводу человеческой анатомии:

Чтобы еще больше укрепить свою веру и благодарность Божественному провидению, поразмысли об устройстве нашего локтя. Как ты мог заметить, у животных, пьющих воды земные, при наличии длинных ног имеется и длинная шея, чтобы им не склонять колен, приходя на водопой. Человек же, которому предназначено пить вино, наделен возможностью подносить бокал к губам. Будь локоть расположен ближе к кисти, эта часть руки вышла бы чересчур коротка и подносить бокал было бы затруднительно; будь он ближе к плечу, эта часть оказалась бы излишне длинна и вино при попытке поднести его к губам выплескивалось бы за спину <…> Однако нынешнее положение локтя позволяет нам пить с удобством, не промахиваясь мимо рта. Так поднимем же бокалы за это благое и мудрое устройство и насладимся напитком!

Кроме того, Франклин доказывал, что Всемирный потоп — это кара за питье воды: дескать, вот вам, хоть залейтесь. Но в каком разрезе ни взгляни, в эволюционном или Божественном, мы созданы, чтобы пить.

ГЛАВА 2. Первобытное питие.

В своей нынешней анатомической форме современный человек (такой, как мы с вами) существует уже 150 000 лет, первые 125 000 из которых ему можно было только посочувствовать. Приличная выпивка, насколько нам известно, отсутствовала в принципе. Доподлинно, конечно, судить сложно, поскольку записей первобытный человек не оставил — он был слишком занят охотой, собирательством и наскальной живописью.

Первый проблеск надежды являет нам прекрасная Венера Лоссельская. Примерно 25 000 лет назад кто-то вырезал на стене пещеры пышнотелую даму, которая вроде бы подносит к губам рог для вина. Однако не все с этим согласны. Одни считают, что рог — это музыкальный инструмент, просто дама перепутала, с какого конца в него дуть. Другие археологи говорят, что предмет как-то связан с менструациями. Ну и, даже если это рог для напитков, может, в нем простая ключевая вода. Последнее кажется сомнительным: банальное утоление жажды как-то не принято увековечивать в камне, но истину мы все равно, увы, не узнаем.

Останется неизвестным и другое: изготавливали в те времена алкоголь или просто находили. Первобытные напитки, как правило, не столько изобретали, сколько обнаруживали. Вот одна любопытная теория, в которой задействованы пчелы. Представьте себе гнездо диких пчел в древесном дупле. В очередную грозу дерево рушится, дупло заливает водой. Если соотношение меда и воды окажется примерно один к двум, брожение не заставит себя ждать, и неискушенному в крепких напитках первобытному человеку, который, изнывая от жажды, наткнется на это дупло несколько дней спустя, природа преподнесет чудесный подарок — медовуху. Человек наверняка ее попробует, потому что мед он любит. На вкус и вправду чистый мед, но от него хмелеешь.

Это лишь гипотеза, однако хорошая. Есть и более прозаический способ получить спиртное — собирать плоды и складывать в достаточно герметичную емкость: сок на дне забродит, и довольно скоро у вас будет примитивное вино. Правда, для этого нужно сначала освоить изготовление керамики. И что еще важнее, на какое-то время понадобится задержаться на одном месте, а по всем данным, наши предки в основном вели кочевой образ жизни.

Что же побудило нас к оседлости? Принято считать, что необходимость выращивать продукты питания. Затем, возможно, мы начали изготавливать напитки. А потом принялись возводить огромные высокие храмы и окультурились. На первый взгляд вполне логично, однако эта логика может оказаться в корне ошибочной.

Древнейшая известная нам постройка находится в современной Турции и называется Гёбекли-Тепе. Сооружение занятное, поскольку ни кровли как таковой, ни стен у него не было, отсутствуют и следы обитавших в нем людей. Признаков жилья в непосредственной близости от него тоже не наблюдается. Это понятно, поскольку Гёбекли-Тепе датируется примерно 10 000 годом до н.э., то есть был возведен до того, как человек стал оседлым и занялся земледелием. А значит, этот комплекс охотники-собиратели, скорее всего, построили как храм. Комплекс большой, в его конструкции встречаются каменные плиты, которые весят до шестнадцати тонн. Следовательно, сооружать его должны были общими усилиями многих племен, собравшихся вместе.

Зачем им это могло понадобиться?

В Гёбекли-Тепе есть несколько больших каменных ванн — самая объемная вмещает около 180 литров, — и все они содержат следы химических соединений под названием оксалаты, образующихся при смешивании ячменя и воды. А ячмень с водой соединяют для получения пивной браги. Таким образом, можно предположить, что в Гёбекли-Тепе устраивались сходки — несколько племен сообща пили там пиво. Место для попоек вполне подходящее — вершина холма, красивые виды.

Разумеется, есть и другие гипотезы. Как же без них. Одни исследователи считают, что пивом платили за работу строителям. Другие — что никакого пива не было: мало ли, может, древние просто предпочитали разбухший ячмень, потому и замачивали его в чанах и уж наверняка вытаскивали до того, как он забродит и превратится в благословенный эпипалеолитический эль.

Но, судя по всему, пиво все-таки существовало — и, что немаловажно, существовало до появления храмов и земледелия. На этом строится одна большая теория, касающаяся развития человечества: мы начали выращивать зерновые не ради еды — ее и так было полно. Мы занялись земледелием ради выпивки.

Теория гораздо более обоснованная, чем может показаться на первый взгляд, и оснований у нее имеется шесть. Во-первых, пиво проще изготавливать, чем хлеб, поскольку не требуется очаг. Во-вторых, в пиве содержится витамин B, который дает человеку здоровье и силы. Если охотники получают витамин B, поедая других животных, то земледельцы на одном хлебе без пива превратятся в анемичных хлюпиков, которых быстро истребят мускулистые рослые охотники. Но, к счастью для земледельцев, витамин В образуется при сбраживании пшеницы и ячменя. В-третьих, пиво попросту питательнее хлеба — поскольку часть работы по перевариванию дрожжи уже взяли на себя. В-четвертых, пиво можно хранить и запасать. В-пятых, спирт в пиве обеззараживает воду, на которой оно изготовлено, и убивает всякие зловредные микроорганизмы. Коварство оседлости в том, что экскременты, скапливаясь в одном месте (человеку же нужно где-то испражняться), просачиваются в воду, а с ней вновь попадают в организм. У кочевников такой проблемы нет.

Однако шестой и самый главный довод заключается в том, что для кардинальных перемен в поведении требуется культурный стимул. Если ради пива стоит тащиться в какую-то даль (судя по Гёбекли-Тепе — стоит), если пиво играет религиозно-обрядовую роль (судя по Гёбекли-Тепе — играет), даже самый заядлый охотник согласится осесть на одном месте и вырастить немного ячменя, чтобы было из чего это пиво варить.

Вот так примерно за 9000 лет до н.э. мы занялись земледелием, чтобы напиваться на регулярной основе. Это привело к двум последствиям. Во-первых, у нас появились наконец нормальные, неоспоримые археологические доказательства существования крепких напитков. В этом плане хочется похвалить вино, которое оставляет осадок из винной кислоты. Такой осадок нашли в Китае и датировали 7000 годом до н.э. В чуть более позднюю эпоху он обнаруживается в Иране и затем распространяется на запад к Средиземноморью. Разумеется, прогресс мог идти и другим путем, это лишь едва уловимый археологический шепоток в могильной тишине.

Вторым, гораздо менее важным, последствием стала цивилизация.

ГЛАВА 3. Шумерские питейные заведения.

Города — это плод чрезмерного усердия земледельцев. Собственно, вся наша история — это результат чрезмерного усердия земледельцев. Если ваша работа не состоит в производстве продуктов питания (но вы еще не умерли с голоду), значит, где-то есть земледелец, производящий больше, чем ему требуется. Стоит наметиться такому раскладу, как сразу начинается разделение труда, поскольку в конечном счете земледелец в обмен на излишки должен что-то получать — одежду, жилье, защиту, хозяйственный учет. Верный признак наличия таких излишков — существование населенных пунктов, не утруждающих себя производством продуктов. Такие пункты называются городами, и населяют их горожане.

Горожанин — по-латыни civis, отсюда берется в европейских языках слово civil (гражданский) и «цивилизация».

Выменивание продуктов у земледельца называется торговым обменом и не обходится без споров и разногласий, а люди, которые эти разногласия урегулируют, называются верховными властями или правительством. Верховным властям требуются средства на такие насущные вещи, как престол, войско, исследовательские экспедиции. А поскольку поди упомни, кто из подданных заплатил налог, а кто нет, налогам необходим учет. Письменный. Письменность подводит черту под доисторическими временами, и дальше начинается собственно История.

Все это — довольно внезапно и стремительно — развилось в конце 4-го тысячелетия до н.э. на территории нынешнего Ирака, которая тогда называлась Междуречьем, а еще — Шумером, поскольку говорили там на шумерском. Как бы то ни было, именно в этих местах зародилась цивилизация — и с тех пор катится по наклонной.

По большому счету, именно о пиве человек стал писать в первую очередь. Эти примитивные записи представляют собой не что иное, как долговые расписки. Но монет тогда еще не было, люди расплачивались ячменем, золотом, пивом. Изначально, где-то в 3200 году до н.э., человек рисовал картинку конического пивного сосуда. Вскоре картинка стала более схематичной — чтобы удобнее было царапать ее на глине — и упростилась до нескольких символических штрихов. Сходства с изначальным сосудом в ней осталось не больше, чем у значков на дверях мужского и женского туалетов — с настоящей человеческой фигурой. Символ этот мог означать пиво, а мог — слово, которым называли пиво (kash), и в конце концов он превратился в букву.

Это дало шумерам возможность не ограничиваться долговыми расписками — теперь они были вольны писать обо всем, что сочтут важным, то есть в основном о богах и пиве. А еще о Нинкаси, богине пива, которая занималась вечной и бесконечной его варкой. В одном из гимнов в ее честь рассказывается, как она сгребает солод большой лопатой, как сушит его в печи, как замачивает в сосудах, как добавляет сусло, мед, вино и так далее и тому подобное. Точная технология изготовления шумерского пива остается неизвестной, но, как мы увидим чуть позже, она определенно требовала специальных сосудов.

Пиво пили все. Правители на троне. Священники в храме. Первого в истории человечества поэта,точнее поэтессу, звали Энхедуанна. Она была дочерью Саргона Аккадского, который и назначил ее верховной жрицей храма в городе Ур. Руководствуясь принципом «пиши о том, в чем разбираешься», она сочинила серию гимнов, воспевающих храмы в Уре и окрестностях. Звучали они примерно так:

У твоих врат, обращенных к Священному граду, льется вино в благословенные сосуды священного Ана, выставленные под открытое небо. То, что попадает внутрь тебя, не знает себе равных, то, что покидает тебя, не знает гибели <…> устрашающие стены, дом, исполненный сияния, дом правосудия, который владыка Нингирсу наполнил благоговением и ужасом! Все Ануннаки собираются на твои великие возлияния.

Или:

О Исин, город, основанный Аном, который тот возвел на голой равнине! Стены его могучи, внутри он выстроен искусно и полон божественной силы, которой наделил его Ан. Усыпальница, облюбованная Энлилем, место, где Ан и Энлиль вершат судьбы, место, где трапезничают великие боги, исполненное благоговения и ужаса: все Ануннаки собираются на твои великие возлияния.

Гимны, откровенно говоря, страдают некоторым однообразием. Не будь отец поэтессы повелителем всего известного тогда мира, вряд ли ее вообще стали бы издавать. Как говорится, чем больше все меняется, тем больше остается неизменным.

Но суть в том, что пиво обладало важным значением и считалось священным. Согласно одному из мифов, лишь благодаря ему возникла цивилизация. По сюжету Энки, бог мудрости, сел за пиршественный стол с богиней плотских утех Инанной. У людей в то время еще не было ни знаний, ни умений.

Энки с Инанною вдвоем, сам-друг

В Абзу[5] пиво пьют, сладким вином услаждаются.

Сосуды бронзовые великолепные до краев полны,

Из-за сосудов бронзовых богини Ураш спор затевают[6].

Не буду ходить вокруг да около: победила Инанна. Пока Энки лежал пьяным, она украла с небес всю мудрость и переправила на землю. Проспавшись, Энки обнаружил, что мудрость исчезла, и впал в ярость, но поделать уже ничего было нельзя.

Самый известный шумерский миф, эпос о Гильгамеше, начинается с рассказа о дикаре по имени Энкиду, который живет среди зверей (эдакий шумерский Маугли), пока явившаяся к нему жрица Инанны не предпринимает попытку сделать из него человека. С этой целью она сначала спит с ним, а потом подпаивает (обычно делают наоборот). Энкиду осушает семь кувшинов вина — и ему нравится. Потом он хочет вернуться к своим приятелям-зверям, но те с ним дружить больше не желают. Тогда он отправляется в Урук, сражается с царем Гильгамешем и дальше дружит с ним. А потом погибает. Здесь должна быть какая-то мораль, но я ее постичь не могу.

Главное, что нигде не обходилось без пива. Оно делало человека человеком, оно окультуривало. У шумеров была поговорка: «Труслив, словно пива не знает», но гораздо больше о них говорит другая: «Не знать пива — ненормально».

Как же напивался простой обычный шумер? Допустим, мы путешественники, мы прибыли в город Ур на юге Ирака где-то в 2000 году до н.э.[7] Зиккурат нас не интересует, равно как и прочие достопримечательности, нам бы выпить. И куда нам пойти? Мы не правители, не священники, так что дворец и храм отпадают. Нам требуется питейное заведение. К счастью для нас, трактиры уже существуют, нужно просто отыскать ближайший.

Как правило, трактиры располагаются в окрестностях главной площади, но, поскольку мы в крупнейшем городе мира с ошеломляющим населением в 65 000 человек (чуть больше половины Мейдстона!), здесь они, наверное, на каждом шагу. Опознать трактир можно по отирающимся у входа жрицам любви. Как опознать жрицу любви? Обычно у них лишь один предмет одежды — ну и жемчужные бусы на шее. Бусы не означают, что проститутки в Уре так богаты, просто людей в те времена было меньше, а устриц больше.

Мы кружим между низкими глинобитными домами с плоской кровлей — и пожалуйста, вот он, родной! Проходим внутрь. Самые первые впечатления — темнота, резкие запахи, полчища мух. Это потому, что пиво варится непосредственно в трактире. Вино (если его тут тоже наливают) привозят из сельской местности, а пиво делают прямо здесь, поэтому в трактире пахнет солодом, ячменем и другим пивоваренным сырьем.

Когда глаза немного привыкнут к полумраку, перед нами предстанет сам пивоваренный агрегат — целая вереница разных емкостей, у каждой особое название. Где-то среди них гаккуль, и ламсаре, и угурбал, и корыта с соломой. (Вся эта утварь использовалась в процессе изготовления пива, но археологи затрудняются определить, какой сосуд для чего предназначался.) Если нам попалось достаточно фешенебельное заведение, керамика может оказаться расписной. Но наш трактир, похоже, не из таких.

Кого же мы увидим внутри? В шумерских источниках полно упоминаний о блудницах у порога, и лишь единственное — о присутствующей внутри, да и то пробравшейся тайком через окно. Так что нет, трактир — это не бордель. Впрочем, по крайней мере одна женщина здесь есть — хозяйка.

Трактиры всегда держали женщины. На это указывает и список шумерских царей — перечень полулегендарных правителей Междуречья. Среди них только одна царица — Кубаба, трактирщица, правившая Кишем сотню лет (список полулегендарный, я предупреждал). Трактирщица-женщина — это логично, поскольку пивоварение — занятие домашнее, хозяйственное, женская обязанность. Более надежное подтверждение тому, что трактирами заправляли женщины, мы найдем в законах Хаммурапи. И не так уж важно, что они были написаны на триста лет позже. Вот три упоминания о трактирщицах из этого свода:

108. Если корчемница не станет принимать хлеб в уплату за напитки, а будет брать деньги по большому весу и ценность напитков сделает ниже стоимости хлеба, то эту корчемницу, по изобличении ее, должно бросить в воду.

109. Если в доме корчемницы соберутся преступники и она не задержит этих преступников и не выдаст дворцу, то эту корчемницу должно предать смерти.

110. Если божья жена или божья сестра, не живущая в уединении, откроет корчму или войдет в корчму для выпивки, то ее должно сжечь[8].

Пройдемся по этим трем статьям немного в другом порядке. Для начала о преступниках. Трактиры были сомнительными заведениями — в полутемном кабачке, спрятанном в узком проулке, очень удобно обсуждать разного рода махинации и жаловаться на власти. И если мы сейчас посмотрим вокруг, то наверняка и в «нашем» трактире увидим соответствующий контингент.

Далее — «божья сестра», то есть попросту жрица. Хорошим девочкам в трактире не место. Это не значит, что женщины там вообще не появлялись, но видеть там свою дочь вы бы не захотели. На этот счет есть очередная шумерская пословица: «Дворцу не избежать пустоши. Барже не избежать тростника. Свободному не избежать подневольного труда. Царевне не избежать трактира».

Пословица несколько туманная, но, судя по всему, основной смысл в том, что «все могут плохо кончить». Поэтому, если у нас тут обнаружится царевна, от нее нужно держаться подальше. Зачем нам неприятности?

Все, довольно о посетителях, это достаточно пестрая масса. Давайте закажем пива. Главное — не забывать статью 108 из свода Хаммурапи: если трактирщица попытается нас обсчитать, мы донесем на нее и ее утопят.

Ассортимент пива у шумеров был довольно широкий — ячменное пиво, полбяное, бурое, темное, светлое, красное, сладкое, пиво с медом и другими приправами, смесь крепкого пива с вином, фильтрованное пиво. Последние два стоили очень дорого, и не исключено, что в наличии нередко бывало лишь одно, «пиво дня». И все же знатоку крафтового пива древний Ур наверняка пришелся бы по душе. Каждый трактир представлял собой мини-пивоварню. Собственно, макси-пивоварен не было вовсе. То есть при желании вы можете завести с трактирщицей нескончаемую беседу о солодовости вкуса и разных пивоваренных тонкостях вроде затирания. Можете даже потребовать, чтобы полбяное пиво «пенилось, словно воды канала Папсир»[9].

Теперь нужно расплатиться. Завсегдатаям отпускают в кредит, плату берут ячменем. У шумеров в ходу натуральный обмен, за крупные покупки, например дом, выложат серебро, но пиво дешево, отмерять драгоценный металл пришлось бы с лупой. Значит, нам, как заезжим, нужно иметь при себе что-то на обмен — тут уж как сторгуемся. Может, какие-нибудь пряности, прихваченные по пути. А может, поросенка. По-разному бывает. Но к этому мы еще вернемся.

И вот мы садимся за стол, нам приносят сосуд амам с пивом и две соломинки к нему. Пиво пьют через соломинку. Потому что шумерское пиво — это вам не современный янтарно-прозрачный нектар. Оно больше похоже на пенную ячменную кашу с шапкой гущи. Соломинка позволяет добраться сквозь эту шапку до вожделенной жидкости. Изображений шумеров с амамом и соломинкой предостаточно, а в некоторых районах центральной Африки таким способом до сих пор пьют пальмовое вино.

Итак, пиво перед нами, соломинки наготове, что теперь? Можно устроить состязание, кто кого перепьет, — это здесь, похоже, обычное дело. О подобных состязаниях среди богов упоминается не раз, так что, надо полагать, и человеку они были не чужды. Люди пьют, чтобы напиться. Об этом сказано в пословицах и изречениях: «Не выноси суждений, когда выпьешь пива» и «Не похваляйся в трактирах, как лгун, тогда твоим словам будет вера». Если что-то порицается, значит, оно существует. Пороки общества выявляются через его добродетели. Так что, соревнуясь, кто кого перепьет, мы будем и хвастаться, и обманывать, и судить.

Питье пива — занятие веселое, коллективное. Возможно, мы познакомимся с заговорщиками за соседним столом. Будем травить анекдоты. Анекдоты шумеры любили. Составляли целые сборники шуток, причем некоторые из них и сегодня способны вызвать смех — или ухмылку. «Собака, глодая кость, говорит анусу: “Тебе будет больно!”» Или: «Впервые с незапамятных времен в объятиях мужа молодая жена не испортила воздух».

Забавно.

Попадаются фразы явно шуточные, но соль шутки мы уже не уловим. Например: «Собака заходит в трактир и говорит: “Ничего не вижу. Откупорю вот это”». Соль растворилась в глубине веков. И тем не менее это самый ранний известный истории пример анекдота на тему «животное заходит в бар». Над некоторыми вещами время не властно.

Мы пьем. Мы пьянеем. Мы травим байки. Вот теперь, наверное, пора вспомнить о проститутках, поджидающих за порогом. Нет, я не к тому, что проституция — дело благое и так далее, но оно определенно было неотъемлемой составляющей шумерской культуры пития. О ценообразовании в этой области нам известно мало. Есть гимн Инанне, пресловутой богине плотских утех, в которой она расписывает свои тарифы:

Стоя у стенки — 1 шекель; внаклонку — 1,5 шекеля.

Но это еще ни о чем не говорит: Инанна все-таки богиня, могла заламывать цену. Зато становится ясно, что никаких пуховых перин не предполагалось, все утехи строго «альфреско»[10]. Единственное правдоподобное указание на ставки простых смертных проституток мы находим в юридическом документе, где фигурирует один раунд сексуальных услуг в обмен на поросенка. За кувшин пива поросенком не расплачиваются, жирновато будет, поэтому обычно намерения посетителя трактира можно угадать еще на подходе. Если он тащит поросенка, то наверняка пришел не только за выпивкой.

Между тем время уже позднее. Все давно навеселе, пора закругляться и затягивать на прощание хорошую застольную песню. Пиво дарило радость, пиво сближало, пиво побуждало присоединяться к хору. Текст одной из таких застольных песен история сохранила. В ней довольно подробно перечисляется вся эта загадочная утварь для пивоварения и пару раз упоминаются богини пива и секса — Нинкаси и Инанна. Я слегка подкорректировал слова, но лишь чуть-чуть, чтобы рифмовались, а так это подлинная шумерская песня. И вот мы все — путешественники, заговорщики, трактирщица, и шлюха в жемчугах, и поросенок — беремся за руки и запеваем:

Пузатый жбан,
Жбан-чан-кувшин,
Жбан, что печень веселит,
Кувшин, что сердце радует.
Расписной горшок — украшенье дома,
Поливной горшок — для хранения пива,
И горшок-бычок, что хорош для слива из кувшина пива,
Трубочки камышовые, кружечки тростниковые,
Черпаки и ковши, вся кувшинная братия,
Все пригодно для пития.
Пусть бог твой всегда о тебе хлопочет!
Отверстия кружки — наши очи,
Сердца наши — на дне чаши,
Что тебе услада,
То и нам отрада,
Смеется печень, и сердце радо.
На кирпич судьбы изольешь возлияние,
А в душе своей храм возведешь ликования!
Нинкаси, только ты и даешь эту жизнь!
Вино, пиво пусть всегда для тебя журчит!
Медовуха пусть сладко тебе поет!
Через трубочки сладкой струею бежит.
А вы, мальчики, пивовары и кравчие, — со мною в круг,
Пока, пивом наполненный, я кружусь, кружусь,
Кружусь, блаженствуя, блаженствую, кружась,
Да, пива испив, я в веселии,
Медовухи хватив, я в охмелии,
Сердце я взвеселил, печень я ублажил,
Да, сердце радостью я наполнил,
Печень свободную — одеянием царским кутал.
Пусть же и сердце Инанны возрадуется,
Сердце царицы небес да возрадуется![11]

А теперь можно ползти на бровях домой по тихим улочкам, утешаясь тем, что, даже пустившись во все тяжкие (неважно, дошло ли до расставания с поросенком), мы вели себя гораздо приличнее, чем древние египтяне.

ГЛАВА 4. Древний Египет.

Если ты придешь домой пьяным и повалишься на постель, я буду чесать тебе пятки.
Египетская любовная лирика
(конец Нового царства)

Забавный народ эти древние египтяне. На гробницы тратили больше, чем на дворцы; приписывали сотворение мира богу, который совершил единственный половой акт и проглотил собственное семя, а еще полагали, что человечество было спасено благодаря пиву.

Сюжет мифа примерно такой. Человечество нелестно отзывалось о Ра — верховном боге (да, том самом, из предыдущего абзаца). Почему-то в египетской мифологии человечество совершало эту оплошность раз за разом — с самыми неприятными для себя последствиями. Разъяренный Ра решил, что пора кончать с нечестивцами, и послал расправиться с людьми богиню Хатхор. У Хатхор была голова львицы и характер вредной болонки, так что за дело она взялась с размахом. Она разила, истребляла и сокрушала, пока Ра не сжалился над человечеством и не решил оставить людей в живых. Но Хатхор и слушать не желала. Она уже раззадорилась и вообще считала, что сто́ящее дело нужно доводить до конца.

Ра понял, что слегка влип. Тогда он срочно сотворил 7000 бочонков пива, покрасил в красный цвет и разлил по полям. Хатхор выпила пиво, приняв его за человеческую кровь. Вскоре она начала клевать носом, позабыла про священную карательную операцию и легла вздремнуть. Вот так пенный напиток спас человечество.

А потом Ра зачем-то соорудил корову.

Все это вылилось в Праздник опьянения, к которому мы вернемся буквально через минуту. Но сперва не помешает упомянуть кое-какие особенности египетской истории. Во-первых, она была очень, очень и очень долгой. Объединенный в 3000 году до н.э. (или незадолго до того) Египет очень быстро заложил два краеугольных камня своей цивилизации — иероглифы и пирамиды — и стал самым богатым и могущественным государством в мире. Этот статус он удерживал, не считая пары срывов, последующие 2000 лет. Примерно в 1000 году до н.э. в стране наметился упадок, несмотря на который она продержалась еще тысячелетие с небольшим. В совокупности срок получается достаточно внушительный.

Клеопатра ассоциируется у нас с глубокой древностью, но она умерла всего каких-то 2000 лет назад. А пирамида Хеопса в Гизе была построена за 2500 лет до рождения царицы. То есть пирамида казалась Клеопатре еще более древней, чем Клеопатра нам.

Все это означает, что рассуждать обобщенно о том, как напивались древние египтяне, несколько затруднительно. О первой тысяче с лишним лет у нас крайне мало данных. Но люди пили, это бесспорно. Строители пирамиды Хеопса часть платы получали пивом. В гробницу царя Скорпиона I, погребенного примерно в 3150 году до н.э., было положено 300 кувшинов привозного вина, так что вино у египтян точно имелось. По крайней мере, у богатых.

Во-первых, загвоздка в том, что мы не знаем, как именно царь Скорпион употреблял это вино. Один? С друзьями? Устраивал большую попойку? Тянул по глоточку? А строители пирамид, я подозреваю, попросту изнемогали от жажды, как изнемогал бы любой из нас, доведись ему ишачить на солнцепеке в Сахаре.

Поэтому дальнейшее будет в основном относиться к периоду, о котором у нас достаточно сведений, — то есть концу Нового царства, около XIII века до н.э.

Во-вторых, большая часть наших данных о Древнем Египте получена из гробниц богачей. Какая-то часть — из поэзии и других сочинений, которые создавались богатыми для богатых, и еще часть — из надписей в храмах, куда тоже допускали только богатых. Мы почти ничего не знаем о нильском пролетариате, кроме того, что рабочие умирали молодыми и ходили полуголыми. И тут возникает «в-третьих».

На уроках по истории Древнего Египта в начальной школе никто ни словом не обмолвится о сексе. И это хорошо. Греческие и римские мифы в слегка адаптированном виде вполне можно рассказывать на ночь, а вот о том, что сделала Изида с телом погибшего брата, — ни в коем случае. Что касается священного текста о соперничестве Гора и Сета, даже прожженный порнограф, ознакомившись с ним, зальется горючими слезами от сознания своей чистоты и неискушенности. Так что все то, о чем вы сейчас узнаете, по египетским меркам, еще вполне невинно.

Выпивка для египтян означала секс, а секс, соответственно, был неотделим от выпивки. И все это под музыку. В любовной поэзии попадается следующее:

Кружи ее в танце, пой ей песни,
Пои ее вином и крепким хмелем,
Возьми ее хитростью сегодня ночью,
И она скажет: «Любимый, обними меня крепче —
Давай займемся этим снова в лучах зари».

Иногда, наоборот, женщина подпаивала мужчину — египтянки знали толк в выпивке. В этой области царило поразительно современное равноправие полов. На одном изображении новогоднего пира женщины сидят отдельно от мужчин, но пьют ровно столько же. Более того, там есть текст, передающий их беседу. Виночерпий говорит: «Во имя своей души, пейте, пока не напьетесь. Празднуйте! Послушайте своего родственника, не сидите сиднем».

«Подайте мне восемнадцать кувшинов вина! — требует некая старуха. — Я хочу напиться пьяной. Внутри у меня все сухое, как солома».

Ее соседке виночерпий говорит: «Пей! Не цеди. Я побуду рядом». (На этот раз — против обыкновения — никаких неприличных подтекстов.)

«Пей! — подхватывает третья. — Не ломайся. А потом передай чашу мне».

Объемы их заказов поражают. Но есть еще два примечательных момента. Они пьют с единственной и нескрываемой целью — напиться. Ни о каких скромных, тихих посиделках речь не идет, задача — нарезаться в хлам. Поэтому виночерпий и обещает побыть рядом. На древнеегипетском пиру, даже если на нем присутствовали добропорядочные дамы, кто-то должен был следить, чтобы вы не кувырнулись в Нил или не утонули в собственной блевотине.

А блевали египтяне изрядно. На другом изображении пира женщину рвет прямо на подавальщицу, которая одной рукой гладит даму по голове, а другой как ни в чем не бывало подносит ей кубок с вином. Это самая настоящая разнузданная пьянка. Сложно сказать, каждый день пили египтяне или только по праздникам («счастливым дням», как они их называли), но праздники у них все равно шли косяком.

Вышеописанные сцены изображены в гробницах, поскольку египтяне гордились своими попойками. Надраться до поросячьего визга было не стыдно, и такой знатный кутеж хотелось увековечить. Об этом они заявляли прямо и недвусмысленно. Даже священник мог написать:

Не забыл я и того счастливого дня, когда почтил память усопших, лежащих в гробницах. Долго сидел я в тиши и покое, а потом «пошел по болотам», напившись вина и пива, умастив себя мирром.

Выражение «идти по болотам» в Древнем Египте означало заниматься сексом, именно этому и мужчины, и женщины предавались в подпитии. Вот некая знатная дама по имени Хратианк, о которой нам расскажет лишь хвастливая эпитафия:

Я знала толк в хмеле, я радовалась хорошему дню. Умастив себя мирром и надушившись ароматом лотоса, я что ни вечер предвкушала прогулки по болотам.

Далее сказано, что она гуляла по болотам с мужем под музыку, которую играли прекрасные служанки. Потом она намекает, что и со служанками развлекалась тоже. Вот вам, пожалуйста, Древний Египет во всей красе.

Что ж, теперь можно перейти к Празднику опьянения. Вы уже более-менее подготовлены, поэтому дальнейшее вас не особенно удивит.

Праздник опьянения представлял собой ежегодные (или, возможно, устраиваемые каждые два года) торжества в честь богини Хатхор[12] и спасения человечества благодаря чуду с пивом. Торжества совпадали с ежегодным разливом Нила, несущим Египту плодородие и, по преданию, знаменовавшим возвращение Хатхор из ссылки на дальнем юге. Проходили празднества в храме Хатхор, куда толпами стекались богатые египтяне — в том числе знать и представители царской семьи. Зрелище наверняка было впечатляющее.

Действо начиналось с наступлением сумерек. Толпа поклонников богини, расположившись на восточном берегу Нила, провожала заходящее на противоположном берегу солнце. На праздник являлись нарядными, женщины надевали драгоценные оплечья-ускхи, обводили глаза краской, голову украшали венком. Все мазались мирром, натирались благовониями, шагали по россыпям цветов, источающим чудесные ароматы, — воздух наполнялся божественным благоуханием.

И вот, все в предвкушении. Позади толпы — храм, дожидающийся прибытия богини. Как сказано в одном стихотворении, храм «словно пьяная женщина / усевшаяся рядом с обиталищем [божества] / косы ее льются на прекрасную грудь / лен и покрывала в руках ее».

С минуты на минуту на Ниле должна показаться церемониальная баржа, которую течение несет к собравшимся. Хатхор возвращается! Под бой ручных барабанов баржа причаливает и швартуется. На борт поднимается жрец с чашей багряного подкрашенного пива и подношением богине.

Кто изображал богиню, боюсь, нам не известно. Может, это был человек в костюме Хатхор, может, статуя, а может, еще что-то. Но важно, что Хатхор пила (или статую окропляли пивом), и толпа взрывалась ликующим ревом.

Под барабанный бой Хатхор сходит на берег. Ее окружает процессия жрецов и танцоров, исполняющих традиционный танец пития — правая рука поднята и согнута в локте под прямым углом. Хатхор вернулась с юга, и, видимо, поэтому танцоры наряжены животными — на них костюмы павианов, мартышек — в знак того, что богине подвластна вся природа. Кое-где попадаются даже экзотические одеяния нубийцев.

Толпа расступается, и Хатхор шествует через ворота храма на передний двор. Ну да, я сказал «расступается», но на самом деле все по-прежнему толпятся и теснятся. Каждый старается обеспечить себе обзор, кто-то залезает на гигантские статуи по бокам от входа и на верхнюю перекладину ворот, чтобы лучше было видно. Никакой церемониальной торжественности и чинности, кругом творится хаос. Праздник опьянения как-никак.

Во дворе храма переходят к следующему этапу празднества — битью шаров. Без всякого сексуального подтекста, что редкость для Древнего Египта. Шары глиняные и символизируют глаза врагов богини. То есть это зло, и верховный почитатель богини (фараон, если он присутствует на празднике) бьет по ним большой палкой. Как именно бьет — разбивает шары вдребезги или символически их касается — неизвестно. Но учитывая, что их диаметр всего сантиметра два-три, а длина палки — около метра, получается, надо полагать, какая-то древняя разновидность гольфа.

После битья шаров фараон покидает праздник — и вот теперь начинается истинное веселье. Вино и пиво льются рекой, закуски же, наоборот, ничтожно мало. Как и прежде, цель одна — сакральное опьянение. Если хотите угодить небесам — пейте так, чтобы они содрогнулись.

В отблесках жаровен, освещающих двор и колонный зал, по рукам идут чаши с вином. Вино пьют залпом, с религиозным рвением. Напиваются в дым. Жрец, взойдя на помост, декламирует гимны. Это на случай, если кто-то вдруг забыл, по какому поводу собрались:

Да будем же пить и вкушать с пиршественного стола!
>Будем веселиться, ликовать и радоваться!
>Пусть снизойдет к нам Бастет![13]
>Напьемся в ее честь на этом пьяном пиру.

Кроме того, он напоминает собравшимся и о других целях празднования:
Будем же пить, будем же есть, будем же трахаться.

Обычно последнее переводят как «будем совокупляться», но, честно говоря, для того, что происходит потом, приличные слова не годятся. Начинается свальный грех. Это зрелище оскорбило бы чувства современного человека, но египтяне не были ни современными, ни настолько чувствительными. В их культуре плотские утехи превозносились и почитались. Собравшиеся благоухают ароматными маслами (которыми обмазывали себя целиком), на небе россыпь звезд, сияет (наверное) луна, и все уже основательно подогреты. Да и жрец призывает. Поэтому — да, они трахаются прямо там, в храмовом зале. Собственно, он так и называется — «Зал прогулок по болотам».

Все равно для нас это странно, и вы наверняка задаетесь вопросом: «А если кто-нибудь забеременеет?» И такое случалось. Зачатие в пьяной праздничной свалке от абсолютно незнакомого человека было вполне в порядке вещей. Дети, зачатые в подобных обстоятельствах, пользовались почетом и, вырастая, не только с легкостью пополняли ряды жрецов, но и хвалились своим происхождением. Некий обладатель удобопроизносимого имени Кенхикхопшеф воздвиг себе памятник (и это для египтян тоже в порядке вещей), надпись на котором гласила:

Я был зачат на храмовом дворе, у врат близ Дейр-эль-Бахри, ведущих к усыпальнице Мен сет. Я вкушал жертвенный хлеб священников-чтецов рядом с великими духами акху. Я бродил по Долине цариц. Я провел ночь на переднем дворе. Я испил храмовой воды, и в переднем дворе [храма] Менет мне было явлено видение сияющей.

Кроме того, в завещании мать поставила Кенхикхопшефа выше остальных детей, так что и ее обстоятельства зачатия явно не смущали. Может, она даже сохранила о них теплые воспоминания.

Гораздо более насущный вопрос — как во время оргий египтянам удавалось сочетать секс со рвотой. Рвоты было много, поскольку она почему-то считалась неотъемлемой частью таинства[14]. Для обладателей луженых желудков, способных удержать все выпитое, не выворачиваясь наизнанку, в пиво подмешивали травы, обладающие рвотным действием. Чтобы уж наверняка. А жаль, ведь в начале вечера все так приятно пахли.

Наконец поклонники Хатхор делали то, что сделает любой, напившись в хлам, протошнившись и накувыркавшись со всеми подряд. Они забывались сном. К рассвету Зал опьянения оглашался храпом лежащих вповалку участников празднества — тогда-то и совершалось волшебство.

До отключки напивались не все. Часть — как виночерпий в одной из вышеописанных сцен — обслуживали собравшихся и помогали при необходимости. И вот теперь, в тишине, они приступали к своей финальной задаче. В отдельном святилище в боковой части храма ждала своего часа величественная статуя Хатхор. Прислужники открывали двери и каким-то образом (каким — история умалчивает) вытаскивали статую в Зал опьянения. Разместив ее в самом центре и дождавшись, когда колоннаду пронзят первые рассветные лучи, они принимались бить в барабаны. Шум барабанов, бубнов и систров должен был разбудить пьяных до того, как они проспятся.

Любой, кого когда-нибудь грубо выдергивали из пьяного сна, наверняка помнит, какое смятение испытал. Где я? Кто я? Что я? А если в довершение ко всему над тобой громоздится озаренная рассветным солнцем богиня…

Именно к этому моменту, к этому мистическому откровению, все и вело, потому что в измененном состоянии сознания человек воспринимает богиню совсем не так, как трезвым будним вечером.

Напившись допьяна, они узрят богиню
Сквозь сосуд. Пейте воистину. Ешьте воистину.
Пейте, ешьте, пойте, Напивайтесь!

В этот миг идеального единения богиня могла исполнить любое желание, любую просьбу — хотя, подозреваю, у многих напрочь вышибало из памяти, о чем они собирались просить.

Нам все это чуждо. На Западе нет традиции религиозного опьянения. Однако она существовала на протяжении всей истории, в разных частях света. От Мексики до тихоокеанских островов и Древнего Китая практиковался или до сих пор практикуется хмельной мистицизм, поиски бога на дне сосуда с вином. Если бы мне после пары бокалов вдруг явились духи предков, я лично очень удивился бы — мягко говоря (предки, подозреваю, демонстрировали бы угрюмое смирение). Так что современному бармену эту грань опьянения постичь, пожалуй, сложнее всего.

Наверное, здесь лучше будет привести целиком цитату из Уильяма Джеймса, великого американского психолога, философа и брата Генри Джеймса. В своем анализе религиозного мистицизма он достаточно обстоятельно разбирает важную роль опьянения, о которой мы, глупые миряне, успели забыть, но с посторонней помощью вспомним:

Власть алкоголя над людьми, без сомнения, объясняется его способностью возбуждать к деятельности мистические свойства человеческой природы, обыкновенно подавляемые холодом и сухостью повседневной рассудочной жизни. Трезвый рассудок суживает, анализирует, говорит «нет!»; опьянение расширяет, синтезирует, говорит «да!». Оно поистине великий возбудитель чувств, говорящих «да». Оно переносит нас от холодной периферии вещей к их пылающему центру и на мгновение сливает сознание с самой истиной. Поэтому нельзя утверждать, что люди предаются опьянению только по слабости и порочности. Для бедных и лишенных образования людей опьянение заменяет собою симфонические концерты и литературу. Одну из трагических тайн жизни представляет то обстоятельство, что проблески высшей жизни, вызванные таким образом, оплачиваются столь низменными проявлениями, неизбежно связанными с состоянием опьянения. Тем не менее последнее представляет собою часть мистического сознания, и его нельзя упускать из виду, если мы хотим составить ясное представление о целом[15].

Или, как говорили древние египтяне:

Ради вашей души! Пейте, напивайтесь допьяна!

ГЛАВА 5. Греческий симпосий

В вине, как видно, нечто есть разумное:
Ведь очень глупы водохлебы многие.
Амфид из Афин (ок. IV века до н.э.)[16]

Пива греки не пили, они пили вино, разбавляя одну его часть двумя-тремя частями воды, поэтому крепость получалась примерно как у пива. Есть у греков такая забавная манера — все усложнять. Однако так они обеспечивали себе возможность предаваться своему излюбленному занятию, потому что больше всего на свете — больше философии, мужеложства, возлияний, скульптуры — древние греки любили презирать иноземцев.

Персы пьют пиво — значит, они варвары. Фракийцы пьют вино неразбавленным — значит, тоже варвары. Одни лишь греки знают, как правильно, — по мнению самих греков.

Учитывая эту привычку глумиться над всеми, кто имел наглость быть не греком, кажется несколько неожиданным, что своего бога вина Диониса древние греки считали инородцем. Он появился на свет на горе Ниса, расположенной то ли в Эфиопии, то ли в Аравии, то ли где-то в Индии, и в Грецию пришел с Востока в окружении свиты из пляшущих людей, экзотических животных, а также кентавров и прочих мифических созданий.

(На самом деле довольно занятно, что и греческий бог вина, и египетская богиня пива, по преданию, прибыли из экзотических краев в компании танцующего паноптикума людей, животных и духов, но, возможно, это лишь совпадение.)

Тем не менее Дионис был греческим богом. Он упоминается еще в XIII веке до н.э. и мелькает в «Илиаде», а значит, к V веку до н.э. — когда Афины стали главным очагом классической культуры и когда происходило большинство событий, с которыми у нас ассоциируется Древняя Греция, — он существовал уже 700 лет.

Мифы о Дионисе распадаются на две основные категории.

1. Сюжеты о людях, которые не узнают его и даже не понимают, что перед ними божество. Люди могут быть самыми разными, от пиратов до правителей, но заканчивается для них все, как правило, одинаково: Дионис в наказание обращает их в животных. Мораль абсолютно ясна: если имеешь дело с вином, помни, перед тобой грозная божественная сила. Это не просто напиток. Он священный. Кроме того, при неосторожном употреблении алкоголь способен пробудить нашу животную натуру.

Дионис всегда был связан с животными. Его колесницу тянут львы и тигры, он общается с кентаврами (полулюдьми-полуконями) и сатирами (полулюдьми-полукозлами). Даже его друга Силена, человека, иногда изображают с лошадиными ушами и хвостом. По сути, единственными человеческими существами в свите Диониса были менады.

Менады — это боготворившие Диониса почитательницы. Поклонение они выражали, поднимаясь в полуголом виде в горы и там старательно накачиваясь вином. Напившись, они плясали, распускали волосы, растерзывали животных — устраивали своего рода жуткий аркадский девичник.

Неизвестно, существовали менады на самом деле или, подобно амазонкам, были плодом сексуальных фантазий греков. В мифах гречанки позволяли себе многое, однако в действительности женщины в основном сидели дома — и их явно притесняли. Хотя, конечно, парочку-тройку жриц тоже не стоит сбрасывать со счетов. Вот эпитафия II века до н.э.:

Вакханки [менады] нашего города говорят: «Прощай, святая жрица!» Эта прекрасная женщина заслужила добрые слова. Она вела нас в гору, она несла все священные предметы и орудия, она возглавила шествие, в котором участвовал весь город.

Но это единичный случай, и обряд, возможно, не оправдывал надежд. Все же маловероятно, что менады существовали в действительности. Как с чисто практической точки зрения предполагалось тащить столько выпивки в горы?

Тем не менее менадам принадлежала крайне важная роль во втором типе дионисийских мифов.

2. Дионисийцы не любили трезвенников. Такое отношение со стороны бога вина вполне закономерно, но Дионис не был бы Дионисом, если бы не устраивал над ними жестокую расправу. Самый известный пример — пьеса Еврипида, где царь пытается запретить менадизм, Дионис внушает своим почитательницам, будто царь — это лев, и женщины раздирают его в клочья (возглавляет разъяренную толпу мать царя). Или возьмем сюжет об Орфее, который в скорби скитается по диким местам. Его жена погибла, и он хочет оплакать ее в тиши. К несчастью, он сталкивается с группой менад, которые, напившись, пытаются вовлечь его в свою вакханалию. Орфей вежливо отказывается, и его тоже разрывают на куски.

Таких сюжетов хватает, и все они заканчиваются одинаково. Мораль предельно ясна: помни, что пьянство опасно и может превратить тебя в зверя, но ты все равно пей. Никогда не отвергай приглашение на попойку. И ни при каких обстоятельствах никогда и ни за что не пытайся запретить спиртное.

Как видим, греческая мифология демонстрирует странное и очень сложное отношение к пьянству. У шумеров питие было делом благим и объединяющим, египтяне рассматривали его как экстремальный спорт, греки же отступали на шаг и в задумчивости чесали бороду. Они выдвигали теории и разрабатывали стратегии. Бесчеловечные спартанцы заставляли рабов напиваться на глазах детей, чтобы отвратить тех от пьянства. Афиняне, чуть менее склонные к садизму, выясняли философскими методами, какой степени опьянения следует достигать и как надлежит вести себя в пьяном виде.

Платон, в частности, сравнивает опьянение с занятиями в гимнасии: в первый раз никакого удовольствия и наутро все тело ломит. Но регулярные упражнения ведут к совершенству. Умеешь пить вволю и при этом держать себя в руках — можешь считать себя идеалом. А если способен держать себя в руках в кругу сотрапезников, то выступаешь образцом для подражания, поскольку демонстрируешь великую добродетель самообладания под гнетом обстоятельств.

Самообладание, утверждал Платон, сродни храбрости. Если храбрость человеку удается проявить, только оказавшись в опасности, то и самообладание ему удастся выказать, лишь выпив изрядное количество вина. Храбрость можно закалять, взращивать ее в себе, ежедневно вступая в битву. Самообладание аналогичным образом вырабатывается ежевечерними попойками.

Что лучше торжественных возлияний приспособлено к тому, чтобы в первую очередь испытать, а во вторую — закалить характер человека, если подойти к делу с осторожностью? Есть ли средство более дешевое или невинное?

По сути, Платон полагал, что, если человеку можно доверять, когда он пьян, значит, на него можно положиться во всем. Кроме того, испытание пьянством безобидно. Если вы заключите с человеком сделку, а он окажется мошенником, вы потеряете деньги. Если же вы предварительно с ним напьетесь, то увидите его истинное лицо, ничем особенно не рискуя.

Отсюда логичный вывод — трезвеннику доверять нельзя.

Таким образом, питие в Греции было делом загадочным и тонким. Считалось, что человек должен пить. И напиваться. Но при этом отдавать себе отчет в своих действиях. Являть собой образец добродетели и твердой рукой вести свой корабль по бурному винному морю. Местом испытания всех этих способностей служили симпосии.

Симпосий

Допустим, вы знатная дама, живущая в Афинах классического периода, и вам хочется напиться. Не выйдет. Женщин на симпосии не допускали. Точнее, женщины присутствовали, но отнюдь не приличные дамы. Симпосии проводились в особой части дома, называвшейся «андрон», что в буквальном переводе означало «мужская комната». Из представительниц женского пола здесь могли находиться только рабыни, например флейтистка, танцовщица или проститутка. Иногда одна за всех трех. Но пить ей особенно не доводилось — она сама, как ни крути, выступала в первую очередь развлечением.

Так что на симпосии собирались мужчины, и собирались они у кого-нибудь дома. Не в кабаке. Как правило, гостей насчитывалось около дюжины. Случались и более многолюдные собрания, человек на тридцать, но редко. Сперва подавали ужин. Простое незатейливое угощение, которое съедали довольно быстро и без лишних слов. Еда не главное, она нужна лишь для того, чтобы впитать вино. Афиняне умели определять приоритеты.

После ужина все переходили в андрон. Это был круглый зал посередине дома, с каменным полом, который делался с уклоном к центру, чтобы упростить рабам уборку после окончания. Стены украшала роспись — как правило, на темы пития. Парочка резвящихся менад, скажем, или расправа над подлым трезвенником.

По периметру комнаты стояли кушетки с подушками. На одном ложе обычно помещались двое, так что всего этих кушеток было, наверное, от шести до двенадцати. Гости возлежали на них, облокачиваясь на подушку, но не все, юнцам укладываться не разрешалось, они пили сидя. Рубеж, который должен был преодолеть юноша, чтобы получить право возлежать, как зрелый мужчина, определялся по-разному. В Македонии, например, это право получали, добыв на охоте своего первого кабана.

Обычно кого-то необходимо было назначить симпосиархом — распорядителем вечера. Почти всегда эту обязанность брал на себя хозяин дома, но если по какой-то причине он не мог, то гости тянули жребий или бросали кости. Первоочередная задача симпосиарха заключалась в том, чтобы выбрать вино, чаще всего произведенное в его же имении, поскольку виноградниками владело большинство представителей афинской знати. Собственно, вся иерархия господствующего класса в Афинах строилась на размере виноградников. У самой мелкой знати их площадь не превышала семи акров, у самой крупной — начиналась от двадцати пяти.

Если симпосий проходил летом, вино охлаждали — погружая в колодец, закапывая в землю или, при желании и возможности шиковать, в привозной снег с соломой. При очень большом желании и возможностях привозным бывало и вино. Лучшие вина поставлялись с Лесбоса.

Вино вносили в огромной чаше под названием «кратер», тащить которую рабы могли только вдвоем. Следом появлялся еще один сосуд — гидрия, наполненная водой, которой в кратере разбавляли вино в пропорции три к одному. Разбавленное вино разливали по кувшинам, а уже из них — по мелким порционным чашам с двумя ручками, к которым приглашенные могли наконец припасть.

Но только не сразу. Сперва требовалось совершить возлияние — то есть вылить отменное вино на пол в качестве жертвы богам. В Афинах симпосии начинали с трех возлияний. Первое — всем богам, второе — павшим героям, особенно если среди них имелись ваши предки, и третье — Зевсу, царю богов. Каждое возлияние симпосиарх сопровождал молитвой. Иногда гостям при этом раздавали цветы и благовония, так что к завершению обряда всем уже наверняка не терпелось промочить горло.

Главная разница между нашим и древнеафинским отношением к пьянству состоит в том, что афиняне напивались намеренно. На современной вечеринке в западных странах напиться можно случайно — вы просто не замечаете, как перебрали. На симпосиях никакой случайности не было. На симпосии напивались целенаправленно, последовательно и прилюдно. Каждому выдавалась чаша с вином, которую требовалось осушить до дна — только тогда наливали еще. Не допивать было не по-мужски и считалось нарушением приличий. Симпосиарх велит пить — значит, пьем.

Но нельзя сказать, что симпосиарх затевал банальную пьянку. Он, как распорядитель, решал, каким будет вечер — неспешной дегустацией или разгульным кутежом. Главное, что зависело это именно от него, а не от гостей.

Кстати, именно поэтому самый знаменитый симпосий в истории как раз не был настоящим симпосием. «Пир» у Платона начинается с жалобы хозяина на похмелье после вчерашнего:

…они совершили возлияние, спели хвалу богу, исполнили все, что полагается, и приступили к вину. И тут Павсаний повел такую речь.

— Хорошо бы нам, друзья, — сказал он, — не напиваться допьяна. Я, откровенно говоря, чувствую себя после вчерашней попойки довольно скверно, и мне нужна некоторая передышка…[17]

В связи с этим принимается необычное решение:

…все сошлись на том, чтобы на сегодняшнем пиру допьяна не напиваться, а пить просто так, для своего удовольствия.

Для афинян это было из ряда вон, так что Платону пришлось расписать все подробно. Пить «по желанию». Какое варварство! Они там даже флейтистку отсылают за ненадобностью.

Затем на типичном симпосии наступало время беседы, которая тоже велась в несколько неожиданной для современного жителя Запада манере. Определять тему беседы и даже меру своего в ней участия гости были вольны не больше, чем определять меру выпитого. Тему назначал симпосиарх, и гости по очереди высказывались. В платоновском «Пире» темой выбрана любовь, у Ксенофонта в аналогичном произведении собравшиеся описывают предмет своей наивысшей гордости. Но и там и там каждый гость обязан изложить свои соображения подробно и обстоятельно.

Почти наверняка бывали симпосии и менее возвышенные, когда гостям предлагалось рассказать пошлый анекдот, но формат все равно оставался неизменным. Никакого привычного нам свободного течения застольной беседы и полная невозможность просто отмолчаться. У Ксенофонта один из гостей, предприняв такую попытку, навлекает на себя гнев Сократа. Даже если постепенно собрание становилось все менее церемонным, нам оно все равно показалось бы слишком регламентированным, как игра по строгим правилам.

Кстати, поиграть на симпосии афинянам тоже доводилось. Называлась эта игра «коттаб», и состояла она в том, чтобы выплеснуть точно в цель последние капли вина из порционной чаши. Иногда для этого приносили специальную бронзовую мишень, а иногда игрокам предлагалось потопить пиалу, плавающую в тазу. Нередко мишенью выступал человек. Здесь гости уже слегка шли вразнос, поэтому неудивительно, что старики такие игры порицали, призывая молодежь заняться чем-нибудь более конструктивным.

Но если симпосиарху угодно было играть в коттаб, все играли в коттаб. Неизвестно, сколько длился этот диктат. Вино не любит авторитарного управления, пьяный разгул тяготеет к демократии. Рано или поздно алкоголь должен был восторжествовать над дисциплиной. Когда заканчивался первый кратер вина, симпосиарх велел нести следующий, и в конце концов хаос вступал в свои права. Вот как это описано у драматурга Эвбула:

Три чаши я дарую благомыслящим в моем застолье: первой чашей чествуем здоровье, а второю — наши радости любовные, а третьей — благодатный сон. Домой уходит умный после этого. Четвертая нахальству посвящается, истошным воплям — пятая, шестая же — разгулу пьяному, седьмая — синякам, восьмая чаша — прибежавшим стражникам, девятая — разлитью желчи мрачному, десятая — безумью, с ног валящему[18].

Безумие, наверное, слишком сильно сказано, однако греки действительно верили, что чрезмерное количество алкоголя способно лишить разума. И может быть, в силу самовнушения такое происходило и на самом деле. Историк Тимей из Тавромения описывает случай, который нам покажется странным, а древним грекам — абсолютно правдоподобным.

…был в Акрагасе дом, который назывался «Трирема» [вид судна] — и вот почему. Напившись в этом доме, некие юноши настолько помешались, что возомнили, будто плывут в триреме, которую швыряет по бурному морю. Полностью утратив разум, они выбросили в окно всю мебель, все кушетки, кресла и кровати, воображая, что выкидывают их за борт по приказу капитана, пытающегося облегчить судно. И даже собравшаяся у дома толпа, которая с готовностью принялась растаскивать предметы обстановки, не вразумила юношей. На следующий день, когда в дом наведались городские власти, юноши все еще лежали вповалку на полу — якобы страдая от морской болезни. На расспросы они ответили, что ради спасения от неминуемой гибели вынуждены были облегчить корабль, скинув весь лишний груз за борт. Заметив недоумение на лицах властей, один из юношей, самый старший, сказал: «Я, о тритоны, был так напуган, что забился под скамьи и лежал там как можно ниже и тише». И власти простили юношам их выходку и отпустили с наказом впредь соблюдать меру в вине. Юноши, выражая глубокую признательность, пообещали: «Если мы, уцелев после этой страшной бури, благополучно прибудем в порт, то воздвигнем вам памятник на видном месте как своим спасителям, рядом со статуями других морских богов, за то, что явились на помощь в нужный час». С тех пор этот дом называется Триремой.

Не стоит думать, будто подобным образом заканчивался каждый симпосий, но если вы верите, что с перепоя можно сойти с ума, то сойдете. Если вы считаете, что алкоголь вызывает галлюцинации, они у вас будут.

Завершались симпосии по-разному. Можно было мирно разойтись по домам, можно было никуда не идти, а заснуть прямо на кушетке, воспользовавшись тем, что вы уже на ней возлежите. Иногда совершали комос — так называлось действо, когда подогретая компания вываливалась наружу и носилась по улице с воплями и гиканьем, намеренно будя соседей. У Ксенофонта после симпосия все разъезжаются домой в приподнятом настроении; у Платона все засыпают пьяным сном, кроме кристально трезвого Сократа.

На этот счет историки и философы единодушны: Сократ пил много, но при этом не пьянел. Может, он и впрямь обладал настолько стройной и четкой душевной организацией, что даже хмель был не в силах нарушить ее строгую рациональность. А может, ему досталась нечеловечески трудолюбивая печень. В любом случае Сократ, видимо, возглавляет многочисленные ряды тех, кого превозносили за способность пить не пьянея.

Если задуматься, довольно странный повод для гордости — и даже радоваться тут особенно нечему. Допустим, кто-то начнет хвастаться, что ЛСД не вызывает у него галлюцинаций. Вы, скорее всего, почешете в затылке и осторожно поинтересуетесь, а зачем тогда вообще принимать наркотик, если он не изменяет сознание.

Но с алкоголем все иначе. Из века в век нам будут попадаться люди, гордые тем, что спиртное не оказывает на них никакого воздействия. Они хвалятся этим сами и вызывают восторг окружающих: дескать, молодец, силен! Их уважают, ими восхищаются, к ним прислушиваются — и никто не задается вопросом: «А зачем они тогда, собственно, пьют?»

ГЛАВА 6. Древний Китай

Кто во сне пьет вино, тот, проснувшись, льет слезы.
Чжуан-цзы (ок. IV века до н.э.)

Первое вино в Китае изготовил И Ди примерно в 2070 году до н.э. Он подарил свое изобретение первому китайскому императору Юю. Император Юй выпил, и ему понравилось, но, будучи Мудрым государем, он увидел, что вино принесет народу ужасные беды и горести, поэтому запретил его, а И Ди изгнал, чтобы уж точно неповадно было.

Увы, все это сплошной вымысел. Ранняя история Китая представляет собой собрание красивых легенд, почти не подкрепленных доказательствами. Приличная письменность в Китае появилась не раньше XIII века до н.э., а изучая то, что было прежде, приходится довольствоваться археологическими данными. Тем не менее, как ни странно, самое древнее известное вино, то есть самое древнее спиртное, не вызывающее у нас сомнений, было найдено на раскопках в китайском Цзяху и датировано примерно 7000 годом до н.э.

И император Юй, и И Ди почти наверняка выдумка. Однако упомянуть их стоит, потому что легенда отражает отношение древних китайцев к спиртному: «Это, конечно, приятная штука, но довольно опасная, так что лучше ее запретить».

Последним императором в династии Юя оказался занятный персонаж по имени Цзе (предположительно, 1728–1675 год до н.э.). Цзе был Плохим государем, поскольку питал чрезмерное пристрастие к спиртному. Любовь к алкоголю у него дополняла одна странная привычка: пил он, катаясь верхом на ком-нибудь из придворных, как на лошади. Свои причуды, конечно, есть у всех, но пунктик Цзе становился все обременительнее для его окружения, потому что пил император постоянно и хребты придворных уже не выдерживали. Однажды, например, он пьянствовал, восседая на спине своего канцлера, и, когда тот рухнул под ним от усталости, Цзе велел его казнить.

Алкоголичкой была и Мо Си, любимая наложница императора Цзе. Этой даме вздумалось заполучить целое озеро вина. Озеро выкопали, залили, и они с Цзе плавали по нему на лодке в окружении обнаженных девушек и юношей, предающихся любовным утехам. Потом Мо Си все это надоело, и она приказала 3000 слуг выпить озеро до дна. Они пьянели и тонули под гомерический хохот наложницы.

Затем на страну обрушилась череда стихийных бедствий, на фоне которых возвысился некто Тан, сверг злокозненного императора и стал родоначальником новой династии Шан. Эта династия не такая легендарная, как Ся, поскольку продержалась долго — до 1046 года до н.э. Однако и ее история недостаточно надежно задокументирована. Последним императором династии был Ди Синь — Плохой государь, питавший чрезмерное пристрастие к спиртному. Он тоже вырыл и наполнил вином озеро (поддавшись уговорам своей распутной жены), любил устраивать оргии и так далее, но затем его сверг возвысившийся благородный малый. Единственное принципиальное отличие между Ди Синем и Цзе заключалось в том, что посредине своего озера Ди Синь соорудил остров с искусственными деревьями, увешанными жареным мясом, чтобы, катаясь на лодке, не только пить, но и закусывать. Это называется прогресс.

Император Ди Синь, может, и существовал на самом деле, а вот озеро — вряд ли. Однако здесь важно, что пьянство, по мнению китайцев, было способно губить целые династии и рушить государственный порядок, а о порядке в государстве китайцы пеклись истово.

Возможно, в истории о винном озере есть крупица правды. В археологических слоях, относящихся к периоду после падения династии Шан, число церемониальных бронзовых сосудов для питья резко идет на убыль, то есть следующая династия и вправду была намного трезвее. Сосуды эти использовались на церемониях поклонения усопшим предкам. Подробности довольно туманны, но, судя по всему, вино и подношение выставляли на алтарь, совершали возлияние, орошая спиртным землю, затем участники допивались до экстатического транса, в котором к ним снисходили духи предков. Предки тоже пьянели — собственно, церемония завершалась словами «все духи пьяны»: на этом ритуальная часть заканчивалась, и можно было приступать к трапезе.

Среди дошедших до нас письменных источников первого тысячелетия до н.э. есть документ под названием «Прокламация, касающаяся пьянства». Документ этот интересен как подтверждение: Ди Синь действительно был пропойцей, а династия Шан пала из-за того, что все пили.

Когда Небо обрушивает на нас свою грозную кару, в стране воцаряется хаос и народ теряет самообладание, причиной тому неизменно служит неумеренность в винопитии. Да, гибель (от этой напасти) и маленькие государства, и большие навлекают на себя потреблением вина.

«Прокламация» запрещает пить где бы то ни было, кроме обрядовых церемоний, и заканчивается так:

Если до вас дойдут сведения о компаниях, устраивающих совместные попойки, потрудитесь схватить этих людей и отправить ко мне в Кау, чтобы я мог их казнить.

Видимо, не сработало. Судя по тому, какая прорва указов, запрещающих употребление спиртного, издавалась в Древнем Китае, результата добиться не удавалось. Как я уже говорил выше, никто не будет запрещать несуществующее, следовательно, массовые запреты свидетельствуют о массовом пьянстве. Но главное, в Китае алкогольная анархия по-прежнему противопоставлялась государственному порядку и политической стабильности.

Выход, который нашли китайцы, был в основе своей конфуцианским. Конфуций (551–479) скончался как раз накануне периода «борющихся царств», в котором происходило именно то, о чем можно догадаться по его названию, — хаос и кровопролитие. Всех живо интересовало, как навести порядок и усмирить народ. Конфуций видел решение в обрядах и церемониях. Идея состояла в следующем: если человек весь день церемониально кланяется властям, он привыкает смотреть на них снизу вверх и повиноваться. То же самое будет происходить и с другими сторонами общественного уклада: если твердой рукой насаждать сложные церемонии и правила поведения, люди начнут им следовать. Они усвоят правила внешнего распорядка, в результате чего воцарится мир и достаток. Сам Конфуций, прежде чем усесться, всегда выравнивал циновку, для него это было важно.

При такой строгости немного неожиданно, что в выпивке Конфуций себя нисколько не ограничивал, однако все объясняется просто: как и Сократ, он никогда не пьянел.

[Конфуций] не гнушался кашею из обрушенного риса и мясом, изрубленным на мелкие куски. Он не ел ни каши, испортившейся от жары или влажности, ни испортившейся рыбы и тухлого мяса; не ел также кушанья с изменившимся цветом и запахом, а также приготовленного не в пору и вообще всего несозревшего; порезанного неправильно (не квадратиками) или приготовленного с несоответствующим соусом — не ел. Хотя бы мяса и было много подано, но он не допускал, чтобы оно получало перевес над растительною пищею (рисом); только в вине он не ограничивал себя, но не пил до помрачения. Покупного вина и базарного мяса он не ел (опасаясь, что они не чисты или вредны для здоровья). Он никогда не обходился без имбиря. Ел немного[19].

Однако для других ограничения имелись. Нельзя пить, пока не накормлены родители. Порядок и дисциплина превыше всего. И в целом, в учении, которое проповедовал Конфуций, умеренное потребление спиртного считалось жизненно важным. Обобщение этого подхода можно найти в «Юэ Цзи» («Записках о музыке»), написанных примерно в тот же период.

Тогда древние цари ввели ритуал для вина, по которому, выпив один бокал, хозяин и гости должны были сто раз поклониться друг другу. Теперь даже те, кто пил целый день не переставая, не напивались допьяна. Таким образом древние цари предотвратили несчастья, проистекавшие от вина, и еда и питье стали вызывать веселье на пирах[20].

Потопите все в обрядах и церемониях, и наступит благодать. Мы добьемся того, что Конфуцию давалось само собой, — будем пить не пьянея. Эти обряды доходят до нас в руководствах по устроению празднеств, диктующих, как нужно вставать перед гостями, произнося тост, как при этом должны сидеть гости и где должен быть винный кубок (по левую руку, и трогать его не нужно). Трактаты по этикету в ту эпоху писали пространные и очень подробные — поскольку они служили основой общественного порядка.

Таким образом, винопитие, если разрешалось, то носило в первую очередь церемониальный характер. Обряды, похороны, торжественные приемы. Соответственно, если у вас возникало желание напиться, то не было ничего проще: являетесь на протокольную церемонию и хлещете все, что подадут. Как отмечал поздний соперник Конфуция, философ по имени Чжуан-цзы, «те, кто пьет по церемониальным правилам, начинают как положено, но неизбежно скатываются в разнузданность».

Властям поступали доносы на людей, которые ходили по похоронам, стремясь в обмен на скупую слезу по усопшему залить в себя как можно больше спиртного. В IX веке до н.э. было написано целое стихотворение о том, как торжества, даже самые церемонные, всегда заканчиваются плохо. Первая половина стихотворения описывает чинное, возвышенное, тихое и мирное открытие празднества. А потом…

На глоток на пиру перебрали едва,
Кругом пошла у гостей голова.
Покинув места, пошли все вразброд,
Толкутся и скачут, кто взад, кто вперед.
Да, на глоток перебрали едва —
Картина, увы, никому не нова…
Валятся на пол подносы и снедь,
Пляшут развязно, стыдно смотреть.
Известно: коль хватишь лишку хоть едва,
Уж не до приличий и все трын-трава.
Словно с цепи все разом сорвались,
А как распоясались, как растрепались.
Когда б догадались: домой им пора —
То с честью бы их проводил со двора.
Пьяные пьют и едят неопрятно,
Трезвым почтенным гостям неприятно.
Спорят, болтают, о чем — не поймешь,
О том и о сем, а смысла на грош.
Чушь вы несете, болтаете бред,
Слов-то таких в языке нашем нет…
Три чарки — и этакий переполох…
Чего тогда ждать от всех четырех?

По преданию, где-то в глубине веков был период, когда на казнь могли отправить за употребление более пяти порций спиртного. Доподлинно известно, что в эпоху объединения Китая династией Хань был издан закон, запрещающий собираться в количестве более трех человек для «безосновательного» распития алкоголя. Однако в качестве наказания полагался штраф, а не казнь, да и «основания» для распития в законе не конкретизировались. Запрет в любом случае работал слабо. В эпоху Хань был один канцлер по имени Цао Шэнь, постоянно пренебрегавший своими обязанностями. Когда к нему заявлялись с претензиями, он ставил перед недовольными чарку и тем из вежливости приходилось угощаться. Потом еще одну. И еще. А потом недовольные забывали, зачем пришли. Тогда Цао Шэнь возвращался к своим чиновникам (тоже изрядно подгулявшим) — и пел им песни.

Напоследок отмечу одну интересную особенность в отношениях древних китайцев со спиртным: они не делали различий между вином и элем. На протяжении всей главы я говорил о вине, однако китайское слово «цзю» означает и эль. Возможно, отсюда следует, что в какой-то степени древним китайцам просто было все равно. И в этом они являют собой полную противоположность древним грекам и римлянам.

ГЛАВА 7. Библия.

Ной посадил виноградную лозу. Это было первое, что он сделал после потопа, — и, по правде говоря, выпить ему после всего пережитого точно не мешало. А вот дальше события развивались странновато:

И выпил он вина, и опьянел, и лежал обнаженным в шатре своем. И увидел Хам, отец Ханаана, наготу отца своего и, выйдя, рассказал двум братьям своим. Сим же и Иафет взяли одежду и, положив ее на плечи свои, пошли задом и покрыли наготу отца своего; лица их были обращены назад, и они не видали наготы отца своего.

Ной проспался от вина своего и узнал, что сделал над ним меньший сын его, и сказал: «Проклят Ханаан; раб рабов будет он у братьев своих».

Из этого мы должны извлечь важный нравственный урок: напиться до положения риз и валяться нагишом — вполне приемлемо; неприемлемо обращать на это внимание. Следует учтиво отвести глаза. Мораль настолько не поддается пониманию, что исследователи порой сомневаются, все ли нам известно. В частности, некоторые ученые подозревают, что Хам касался своего обнаженного отца не только взглядом.

Этот сюжет перекликается с другим примером опьянения, приведенным в Библии на несколько глав позже. Лот с двумя дочерями живет в горной пещере. Дочери беспокоятся, что теперь им не найти мужей из своего народа и не от кого будет зачать, поэтому они (творческий подход, ничего не скажешь) беременеют от собственного отца, дождавшись, когда тот заснет пьяным сном.

Ни в том ни в другом случае мертвецки пьяных отцов виноватыми не изображают. Это все дети-проказники.

К вечной досаде пуритан и любителей побрюзжать, Ветхий Завет отличается чрезвычайно попустительским отношением к пьянству. Вино (это всегда именно вино) — просто одно из благ, даруемых Господом, наряду с зерном, маслом и покоем. У любого мало-мальски состоятельного человека есть давильный пресс для винограда. Люди пьют, люди пьянеют, и в этом нет ничего такого — пока младшее поколение знает свое место. Конечно, нотации на тему злоупотребления спиртным периодически читались. Самую суровую, пожалуй, содержит Книга Притчей Соломоновых:

У кого вой? у кого стон? у кого ссоры? у кого горе? у кого раны без причины? у кого багровые глаза?

У тех, которые долго сидят за вином, которые приходят отыскивать вина приправленного.

Не смотри на вино, как оно краснеет, как оно искрится в чаше, как оно ухаживается ровно: впоследствии, как змей, оно укусит и ужалит, как аспид;

глаза твои будут смотреть на чужих жен, и сердце твое заговорит развратное,

и ты будешь, как спящий среди моря и как спящий на верху мачты.

[И скажешь:] «Били меня, мне не было больно; толкали меня, я не чувствовал. Когда проснусь, опять буду искать того же».

В истории человечества вряд ли найдется более красивое описание опьянения. Начинается как загадка, перетекает в поэзию, заканчивается комичной картиной ночлега на вантах. Народ израильский мореплаванием не занимался, поэтому к морю всегда относился с некоторой опаской. Описание получилось настолько прекрасным, что много веков спустя андалузские евреи исполняли его как застольную песню.

Через несколько глав Книга Притчей возвращается к теме:

Не царям, Лемуил, не царям пить вино и не князьям — сикеру,
чтобы, напившись, они не забыли закона и не превратили суда всех угнетаемых.
Дайте сикеру погибающему и вино огорченному душою;
пусть он выпьет и забудет бедность свою и не вспомнит больше о своем страдании.

Существуют переводы Библии, где сикеру, которую нельзя пить князьям, называют пивом, но тут, скорей всего, вкралась ошибка. На арамейском это «шикра», что-то вроде граппы или чрезвычайно крепкого вина. Израильский народ жил в идеальной местности для виноделия, и варить пиво у него даже в мыслях не было.

Вино же, наоборот, воспринималось как рядовой продукт, обыденность, способ утолить печаль. Почти все двести с лишним упоминаний спиртного в Ветхом Завете выдержаны в нейтральном тоне. Вот неинтересный, но типичный пример из «Второзакония»:

…и благословит плод чрева твоего, и плод земли твоей, и хлеб твой, и вино твое, и елей твой, рождаемое от крупного скота твоего и от стада овец твоих на той земле, которую Он клялся отцам твоим дать тебе.

Вино всего лишь плод возделываемой земли. Это, впрочем, не значит, что в Древнем Иерусалиме не знали проблемы пьянства. Явление было настолько всем знакомым, что на нем строились сравнения и метафоры, и, если их обобщить, мы получим собирательный образ пьяного израилита:

они кружатся и шатаются, как пьяные (Псалтирь 106:27)

о мне толкуют сидящие у ворот, и поют в песнях пьющие вино. (Псалтирь 68:13)

Господь послал в него дух опьянения; и они ввели Египет в заблуждение во всех делах его, подобно тому как пьяный бродит по блевотине своей. (Исаия 19:14)

Но, как бы от сна, воспрянул Господь, как бы исполин, побежденный вином… (Псалтирь 77:65)

Шататься, горланить песни, захлебываться рвотой, спать пьяным сном — пока все знакомо. Менее распространенное явление упоминает Аввакум (один из малых библейских пророков). Внешнюю политику Египта в конце VII века до н.э. он порицает в следующих выражениях:

подаешь ближнему твоему питье с примесью злобы твоей и делаешь его пьяным, чтобы видеть срамоту его!

Ты пресытился стыдом вместо славы; пей же и ты и показывай срамоту, — обратится и к тебе чаша десницы Господней и посрамление на славу твою.

Здесь есть над чем задуматься. Еще одно указание на то, что иудеи пили иначе, чем мы, обнаруживается в Плаче Иеремии, где пророк горюет о разрушении Иерусалима и о том, что пить больше нечего:

…дети и грудные младенцы умирают от голода среди городских улиц.

Матерям своим говорят они: «Где хлеб и вино?» — умирая, подобно раненым, на улицах городских…

Из чего следует, что пить начинали в очень юном возрасте, хотя, возможно, тут не обошлось без художественного преувеличения.

И наконец, в Ветхом Завете нигде не упоминаются кабаки и трактиры. Ни разу. А поскольку люди где-то определенно пили, то, надо полагать, происходило это либо на улицах, либо дома — в компании нагих ближних.

Были, однако, среди иудеев те, кто не пил. Это назореи — посвятившие себя Богу и давшие обет не употреблять вино и не стричься. Самым знаменитым среди них был Самсон, однако и Новый Завет знает по крайней мере одного назорея.

Питие в раннехристианский период

В Новом Завете с употреблением вина связаны три фигуры — Иоанн Креститель, Иисус и святой Павел. Иоанн приготовлял путь Господу, Иисус открывал миру глаза, а святой Павел занимался организацией и логистикой. Мне всегда было его немного жаль. Это примерно как в день высадки союзных войск в Нормандии оказаться в службе продовольственного снабжения. Дело важное, но славы не приносит.

Иоанн Креститель был трезвенником. Согласно Евангелию от Луки, мать определила его в назореи еще до рождения (не самый честный поступок с ее стороны). Хотя из Иоанна получился типичный назорей — вопиющий в пустыне, где не водится трактиров и цирюлен.

Иисус назореем не был, что бы там ни выдумывали некоторые любители хитрых теорий. Путь Иисуса щедро полит вином, начиная с первого чуда, совершенного в Кане Галилейской. Там все просто: Иисус попадает на брачный пир, где неожиданно заканчивается выпивка, и превращает воду в вино. Примерно полтысячи литров. Вино отменное, и распорядитель пира, не подозревающий о происхождении напитка, хвалит жениха:

Всякий человек подает сперва хорошее вино, а когда напьются, тогда худшее; а ты хорошее вино сберег доселе.

По поводу этой строки исследователи ломают копья до сих пор. Одни видят в ней основание считать, что именно так устроители пиров и поступали. Другие утверждают обратное[21]. Кто-то полагает, что это и вовсе аллегория и старое закончившееся вино символизирует прежнюю веру иудеев, а новое — превосходное и изобильное — означает христианство. Однако нам в конечном счете важно не это. Нам важно, что ранние христиане считали вино благом, причем безоговорочным. Сотворение Иисусом полутысячи литров этого славного напитка — чудо, вызывающее бурную радость. Ни у кого даже в мыслях нет, что гостям, возможно, пора угомониться и лечь спать пораньше, раз вино кончилось. Обратим на это внимание.

Надо сказать, что превращение воды в вино — чудо в древнем мире достаточно распространенное. Дионис занимался этим постоянно, к тому же есть несколько рассказов о том, как родники в его храмах во время празднеств чудесным образом струили вино. В одном случае мы даже знаем, как это делалось. В коринфском храме Диониса был тайный ход, дававший доступ к водотоку, поэтому ловкий жрец мог проползти туда, перекрыть воду и залить вместо нее вино. Все потому, что Иисус был настоящим богом, а Дионис — просто самозванцем. И на это тоже обратим внимание.

Иисус не хотел быть вторым Иоанном. В главе одиннадцатой Евангелия от Матфея он достаточно четко заявляет:

Ибо пришел Иоанн, и не ест, и не пьет; и говорят: «В нем бес». Пришел Сын Человеческий, ест и пьет; и говорят: «Вот человек, который любит есть и пить вино, друг мытарям и грешникам». И оправдана премудрость чадами ее.

Таким образом, Иисус еще при жизни заработал репутацию любителя выпить. Заслуженную или нет, мы уже не узнаем. Но интересно, что ему приходилось оправдываться, и эти оправдания евангелисты сочли достаточно важными для цитирования в своем тексте (такая же строка встречается и у Луки). А значит, повод для оправданий ранние христиане здесь усматривали.

Возможно, это как-то связано с Тайной вечерей. Главный раннехристианский обряд строился на совместном употреблении спиртного — причастии. Иисус пьет вино и заповедует пить своим последователям. Этот обряд уже существовал, когда Павел сочинял свое послание коринфянам в 50-х:

Также [взял] и чашу после вечери и сказал: «Эта чаша — новый завет в Моей крови; это совершайте, когда только будете пить в Мое воспоминание».

Но, как отмечает Павел в той же главе, беда в том, что на причастии люди норовят напиться. Он был вынужден подчеркнуть, что цель причастия — питие, а не опьянение, чем, наверное, немало озадачил коринфян.

Если копнуть поглубже, выяснится, что проблема эта в раннем христианстве была довольно распространенной. Бедные апостолы несли людям весть о новой религии, которая требовала пить вино. И судя по всему, их поняли превратно. Книга Деяний апостолов начинается с Пятидесятницы, когда Святой Дух нисходит на христиан и те начинают говорить на иных языках. Собравшиеся зеваки

…изумлялись все и, недоумевая, говорили друг другу: «Что это значит?»

А иные, насмехаясь, говорили: «Они напились сладкого вина».

И бедняга святой Петр вынужден спешно растолковывать:

Мужи иудейские и все живущие в Иерусалиме! Это да будет вам известно, и внимайте словам моим: они не пьяны, как вы думаете, ибо теперь третий час дня!

Если задуматься, то именно из винопития получилась бы превосходная плетка для бичевания раннего христианства. Представить подозрительную новую секту сборищем пьянчуг — иудейским культом Диониса — настолько просто, что даже странно, почему язычники этого не сделали. Заодно понятно, почему Павел, как никто другой во всей Библии, не покладая рук писал послания разным народам, убеждая не напиваться или перестать напиваться. Павел заботился о репутации христианства.

Заметьте, в Новом Завете нигде не проповедуется полное воздержание от алкоголя. Нам сказано: «Впредь пей не одну воду, но употребляй немного вина, ради желудка твоего и частых твоих недугов». Христианство несовместимо с полной трезвостью. Тайная вечеря тому подтверждение. Один-единственный глоток вина навсегда изменил мировую историю, мировую экономику и питейные привычки населения дальних земель. Причастие невозможно без вина, поэтому, насаждая свою религию, христианам приходилось насаждать и виноградники. Неудивительно, что в Йоркшире христианизация шла туговато. А уж в Исландии… Вот где был кошмар.

ГЛАВА 8. Римский пир

Республика

Ранний Рим был суровым и трезвым. Во времена расцвета республики (где-то 200-е годы до н.э.) гладко выбритые, коротко стриженные, по-военному дисциплинированные римляне обожали воду и строили гигантские акведуки, чтобы вечно снабжать Вечный город драгоценной влагой. Вино у них водилось, но в скромном количестве. И собственный бог вина по имени Либер («свободный») у римлян тоже был, но мелкий и не особенно значимый. Он происходил от Цереры, богини плодородия, и, судя по всему, имел отношение к свободе слова. На пьянство смотрели осуждающе. И сурово. Оно ассоциировалось с патлатыми, бородатыми, изнеженными греками, от которых римляне старательно дистанцировались.

Женщины пили еще меньше мужчин. В историческом трактате I века н.э. под названием «Достопамятные деяния» приводится следующая поучительная история:

Эгнаций Метелл взял дубину и забил жену до смерти за то, что она выпила вина. За это его не осудили — ни по закону, ни по совести. Все сочли это образцовой и справедливой карой за нарушение трезвого порядка. Воистину, любая женщина, которая становится невоздержанной в питье вина, захлопывает дверь перед добродетелями и открывает вход порокам.

По некоторым данным, Ромул и без того установил смертную казнь для женщин, пойманных на пьянстве, так что Эгнаций просто обошелся без лишней волокиты. Женщинам полагалось целоваться с родными при встрече — чтобы те могли учуять запах спиртного. Вообще отношение римлян того периода ко всем этим делам очень точно передает поговорка: «На свете есть три зла — ночь, женщины и вино».

Возможно, именно этим объясняются следующие события 186 года до н.э.

Один грек (с роскошной курчавой бородой, надо полагать) ввел в Италии культ Диониса (который теперь стал зваться Вакхом). Точнее, он познакомил с вакхическими мистериями компанию женщин, которые назначили себя верховными жрицами нового, тайного, исключительно женского культа и собирались по ночам петь, плясать и пить. Это были вакханки, то есть, собственно, менады.

Подозрительно идеальное сочетание всего того, на что римляне смотрели косо: ночь, женщины, вино, бородатые греки. Как по заказу. Все это было неспроста, по крайней мере, римские власти в том не сомневались. Так или иначе, хотя поначалу культу служили исключительно женщины, которые, как сказано у Тита Ливия, «и положили начало этому злу»[22], впоследствии жрицы стали приглашать и мужчин — наверное, чтобы оживить оргии. Однако, поскольку культ был греческим, «больше мерзостей мужчины творили с мужчинами, нежели с женщинами», и список явлений, возмущающих добродетельных римлян, пополнился гомосексуалистами. Последователи культа пустились во все тяжкие:

После того как вино подогрело страсти, а ночное смешение женщин с мужчинами и подростков со взрослыми окончательно подавило чувство стыдливости, стал набирать силу всяческий разврат, ибо каждый имел под рукой возможность удовлетворить тот порок, к которому больше всего склонялся. Но дело не ограничилось растлением женщин и благородных юношей: из этой кузницы порока стали распространяться лжесвидетельства, подделка печатей и завещаний, клеветнические доносы, оттуда же — отравления и убийства внутри семьи, не оставлявшие подчас даже останков для погребения.

Казалось бы, потеха и раздолье. Но Сенату почему-то не понравилось. Может, просто истерия. А может, и вовсе плод паранойяльного воображения сенаторов. Не исключено, что это был просто скромный крохотный культ, происходящее в котором раздули до неузнаваемости. Однако расправу над ним устроили самую что ни на есть настоящую, суровую и жестокую.

За доносы на последователей культа назначили вознаграждение. Схвачено было 7000 человек. Часть спаслась бегством. Некоторые покончили с собой. Основную массу казнили. Римляне и вправду на дух не выносили пьянства.

А потом у них образовалась империя — и все изменилось.

Империя

Римская империя по сути представляла собой систему, в которой все богатства известного мира стекались в один-единственный город. И в результате тот стал, наверное, самым богатым за все время существования человечества. Богатство развращает — чем больше денег, тем шире простор для увеселений, а в итоге, как все мы учили в школе, наступает упадок. Римляне полюбили вино больше воды. Потом разрешили пробовать вино женщинам. Потом прочитали наконец греческие сочинения — и им понравилось. Потом подумали, что, возможно, и в гомосексуализме что-то есть — и понеслось. К середине I века н.э. суровые сенаторы времен республики должны были уже просто извертеться в гробу.

Как же было принято приобщаться к веселью? Особенность римского богатства состояла в том, что неиссякаемый поток денег изливался в первую очередь на верхушку общества и только оттуда просачивался ниже. Так что, если вам хотелось вкусить вина и других благ, сперва следовало найти себе покровителя, чтобы обрести их за его счет. Подход выглядит паразитическим — да, собственно, таким он и был, но все это делалось в открытую. Существовали богатые покровители и увивающиеся вокруг них прихлебатели. Никто ничего не скрывал. Если вы были готовы унизиться за вознаграждение, вы его получали — в виде вкусной еды и хорошего вина. Стержнем этой системы выступал банкет — пиршество под названием конвивий.

Данная система нравилась не всем. «Настолько ль тебе обед оскорбительный дорог? / Так ли твой голод жесток, что не можешь (а было б честнее) / Там и дрожать и глодать объедки собачьего хлеба?»[23] — интересовался Ювенал.

Большинство отвечало «да».

Чтобы попасть на пир, прежде всего требовалось раздобыть приглашение. Впрочем, на самом деле это было не так уж трудно — многие богатые римляне устраивали пиры каждый вечер, кухни и столовые поддерживались в постоянной готовности, и хозяину не обязательно было знать всех гостей. Хотя у каждого покровителя имелась постоянная свита, на пир нередко попадали и случайным образом, через знакомых знакомых знакомых. Приличный вид и согласие заискивать и льстить служили пропуском даже с улицы.

День у римлян начинался рано. Они вставали и принимались за дела с первыми лучами солнца, так что, будем надеяться, приглашением вам удалось обзавестись еще до полудня — традиционного времени посещения терм. Если не удалось, то именно термы — самое подходящее место, чтобы все-таки раздобыть приглашение в последний момент. Рассыпайтесь в любезностях (желательно к тому же выглядеть презентабельно), старайтесь завязать разговор с любой мало-мальски важной птицей. Кроме того, где еще, как не в термах, вы сможете привести себя в надлежащий вид, когда станет ясно, что присутствие на пиру вам сегодня вечером гарантировано.

Перед пиром римляне долго сидели в парной, чтобы испарить побольше влаги из тела и с лихвой возместить эту потерю за столом. На первый взгляд практика странная, однако на самом деле она мало чем отличается от современного обычая раззадоривать аппетит хорошей физической нагрузкой. Согласно Плинию Старшему, некоторые готовы были и без пира обойтись:

Есть такие, что не могут дождаться минуты, чтобы улечься на ложе и снять тунику; голые, задыхаясь, сразу хватают огромные сосуды; словно похваляясь своей силой, вливают их в себя целиком, чтобы тотчас же вызвать рвоту и опять пить, и так во второй и в третий раз, будто родились они, чтобы зря тратить вино; будто вылить его можно не иначе, как из человеческого тела![24]

Вызывать рвоту тоже было делом обыденным. Существует историческая байка, будто римляне опорожняли таким образом желудок между переменами блюд в специальном помещении под названием «вомиторий». Это не так. Однако они часто вызывали рвоту перед пиром — пусть и обходились без специального помещения.

Современный тусовщик ощущал бы себя на римском пиру на редкость неуютно. Греческий симпосий представлял собой собрание равных — симпосиарх был лишь номинальным главой, распорядителем. В конечном счете все приглашенные пили из одного кратера. Это был мужской (и только мужской) междусобойчик. На конвивии, что в буквальном переводе означает общность и единение, никакой общности не было в помине. Римляне собирались, чтобы показать себя, выстроить иерархию, определить, кто находится на вершине, а кто — на самом дне. Развлекаться здесь не полагалось. Полагалось знать свое место, восхвалять вышестоящих и глумиться над нижестоящими.

Этой цели служили разнообразные иерархические маркеры — рассадка, рабы, качество и количество вина, яства, посуда, в которой вино подавалось, и мишень, в которую этой посудой швырялись. Давайте разберем все по порядку.

Рассадка

Стол в пиршественном зале ставился всего один, хотя и большой. Одну сторону оставляли свободной — с этого края бесконечная вереница рабов подавала переполненные блюда и уносила опустевшие. С трех других сторон располагали по одной кушетке, на каждой из которых могли возлежать трое — римляне любили пить лежа. Левая — по отношению к рабам-подавальщикам — кушетка предназначалась для хозяина и его домочадцев, причем сам хозяин возлежал с дальнего края. Центральное ложе отводилось для важных гостей — наиболее почетный гость устраивался слева, под углом к хозяину. На этот угол подавали самые изысканные яства и лучшие вина.

На правой кушетке укладывали более мелкую сошку — самый незначительный из гостей размещался ближе всего к свободной стороне стола. Этому углу, расположенному наискось от «важного» хозяйского, доставались блюда и вино похуже и попроще, означающие, что и гости тут — второй сорт.

Если вы угодили в этот угол, значит, вас на самом деле здесь не очень-то привечают и никаких почестей ждать не стоит. Хозяин показывает, что плевать на вас хотел с вершины Капитолия. А вы все равно должны благодарить. В этом смысл пира. По рассказам, иногда кого-то из гостей приглашали только для того, чтобы публично унизить, посадив в «презренном» углу и демонстративно игнорируя.

Рабы

Перед гостями пресмыкаются рабы. Не пресмыкаться — то есть в буквальном смысле слова ходить на полусогнутых — рабам нельзя, иначе их выпорют. Хозяева пороли рабов прямо при гостях, демонстрируя силу и власть.

Самое длинное и подробное описание римского пира дошло до нас из «Сатирикона» Петрония. На этом пиру Трималхион[25], вульгарный, неприлично богатый и кичащийся своим богатством хозяин дома, постоянно угрожает задать рабам взбучку. В половине случаев это лишь шутка, но в остальных он убийственно серьезен. Еще до начала пира к ногам гостей бросается раздетый для бичевания раб и умоляет избавить его от казни за некую мелкую оплошность. Заискивая и раболепствуя, как и положено рабу, он сулит в благодарность за спасение тайком налить благодетелям самого лучшего вина — то есть, как ни парадоксально, рабы обладали некоторой властью. Дорогостоящий раб мог поглядывать на бедного гостя свысока.

Отношения римлян со своими рабами кажутся нам до неправдоподобия странными. Там был и снобизм, и потакание, и любовь — или по крайней мере секс, который часто переходил (нежданно-негаданно) в некое подобие любви. Многим рабам — в индивидуальном порядке — давали свободу из тех соображений, что умного и расторопного юношу лучше держать при себе в качестве делового партнера, чем в качестве объекта собственности. Непривычно, как я уже сказал, но мы с вами сейчас в мире, где рабство никого не смущает (кроме христиан, но эти и вправду чудики): главное — оказаться по нужную сторону межклассового барьера.

Однако на пиру к каждому гостю приставляли отдельного раба — личного виночерпия, который обслуживал только этого приглашенного, и никого больше. Тут возникает вопрос: насколько хорош приставленный к вам раб? Римляне оценивали рабов по красоте. Самый красивый юноша, обычно из стран Ближнего Востока, прислуживал хозяину. Остальные распределялись между гостями по ранжиру в зависимости от внешних данных. Самому захудалому гостю полагался самый некрасивый раб. Так что если ваше место третье на третьем ложе, то, согласно Ювеналу, «тебе скороход гетулийский / Чашу подаст иль рука костлявая черного мавра. / С этаким встретиться ты не захочешь глубокою ночью, / Едучи мимо могил по холмистой латинской дороге».

Качество вина

Первыми винными критиками были римляне. Хлебом не корми, дай рассказать, откуда взялось поданное к столу вино. С какого склона, из какого сорта винограда и, самое главное, какого года. Возраст римляне ценили в вине превыше всего. Самому ценному вину должно быть лет сто. Неважно, пробовал ли его кто-нибудь и хорошеет ли вино из такого винограда с возрастом. Пир — это не развлечение, это ярмарка тщеславия. Год сбора урожая обозначался печатью с именем правившего тогда консула (консулы менялись ежегодно), однако большинство печатей на выдержанном вине были, скорее всего, подделкой. И потом, римляне все равно разбавляли вино горячей водой из похожего на самовар сосуда, стоявшего в углу обеденного зала. Так что ощутить в кубке чистой Иппокрены сладость южных стран, звон кимвала и далее по тексту им было бы крайне сложно.

Римский пир устраивался не для этого, а для самоутверждения. И если вы третий на третьем ложе, вам даже пригубить не удастся то вино, которое хозяин осушает кувшинами. Вы о нем только услышите. Вам будут долго и подробно расписывать достоинства и зрелость хозяйского вина, открыто и без всякого стеснения угощая вас второсортной дрянью, которую вы обязаны принимать как драгоценный дар.

Винная посуда

Хозяин пьет из золотой посуды. Возможно, даже из стеклянной. Изготовление стекла у римлян в последнее время шагнуло далеко вперед, но пока не очень понятно, может ли этот материал соперничать с драгоценными металлами. И все же, как ни крути, хозяин на высоте, а вы — на самом дне. Золота у него хватает, только, как свидетельствует Ювенал, «тебе не доверено золото вовсе / Или уж если дадут, то приставят и сторожа тут же, / Чтобы он камни считал и кривые осматривал ногти». Но скорее всего, доставшийся вам кубок «четыре ножки имеет, разбит уж / И, чтоб держалось стекло, нуждается в серной замазке».

Внешний вид кубка — это еще не все. Главное — насколько им удобно швыряться. Пир затягивался далеко за полночь, а римляне в ту эпоху еще сохраняли остатки былой воинственности. Напившись, они входили в раж и кидались кубками в неугодных. Сын Цицерона запустил кубком в Агриппу (там был сложный вопрос чести). Жена Трималхиона швырнула чашу в супруга (он поцеловал хорошенького мальчика-раба).

Из последнего можно сделать вывод, что кое в чем римляне имели моральное превосходство над греками — на пирах допускалось присутствие женщин. Эпохальный период равенства. Сам Сенека отмечал, что «женщины и полунощничают, и пьют столько же, состязаясь с мужчинами в количестве масла и вина, так же изрыгают из утробы проглоченное насильно, вновь измеряют выпитое, все до капли выблевывая, и так же грызут снег, чтобы успокоить разбушевавшийся желудок»[26]. Судя по всему, римский пир заканчивался так же, как и начинался, — рвотой.

Нет, доброго слова римский пир абсолютно не заслуживает. В его основе была вульгарная, мелочная, отвратительная похвальба властью со стороны богатеев и паразитизм со стороны неимущих. Трудно найти римского литератора, который не зачерпнул бы из сосуда своего красноречия, чтобы облить эти пиры презрением. Почитаешь, и странно становится, что туда вообще кто-то ходил.

Единственным, кто нашел в себе силы воспеть римский пир, был Гораций — причем пир этот давал он сам. Но я должен показать обе точки зрения, тем более что пир Горация и вправду выглядит пристойно, пусть хозяин и уточняет в начальных строках, что ужин устраивает камерный, вегетарианский. Да, он тоже (как и все римляне) разливается соловьем о винах, которые намерен подать, но все-таки его званый ужин выглядит почти уютным. А в пригласительном послании мы находим так редко встречающуюся у римлян похвалу опьянению:

Выход чему не дает опьянение? Тайны раскроет,
Сбыться надеждам велит, даже труса толкает в сраженье
Душу от гнева тревог избавляет и учит искусствам.
Полные кубки кого не делали красноречивым,

В бедности тесной кому от забот не давали свободу?[27]

Далее Гораций обещает проследить за чистотой салфеток и напоминает, что после пира наступает праздничный день — значит, можно будет выспаться. Пиры заканчивались за полночь, гости расходились в темноте, пробираясь по неосвещенным улицам Рима. Наутро их ждал последний этап римской попойки — такой есть и у нас, и зовется он «похмелье». Исчерпывающее его описание дает Плиний Старший:

А тем временем в лучшем случае люди не видят, как встает солнце, и укорачивают свою жизнь. Вот почему бледны и обвислы щеки, гноятся глаза, руки дрожат и опрокидывают полные чаши — вот оно, немедленное наказание! И сон, тревожимый фуриями, бессонница по ночам и, наконец, полная награда за пьянство — чудовищный разврат и наслаждение злом. На следующий день изо рта пахнет, как из долия, все забыто, памяти как не бывало! И люди заявляют, что они ловят жизнь на лету; мы ежедневно теряем вчерашний день, а они теряют и завтрашний.

ГЛАВА 9. Темные века

Как ни парадоксально, римское вино проникло туда, куда так и не довелось ступить ноге римского воина. Римская армия вторглась в Германию, дошла до Тевтобургского леса, была уничтожена и больше в этих краях о себе не напоминала. Римское вино попало в Германию, добралось до Тевтобургского леса, было уничтожено в пересохших глотках германцев, и вот его-то не раз поминали добрым словом.

Глотки у германцев пересыхали непрерывно. Если вам кажется, что варварское германское племя круглый год справляло примитивный Октоберфест, вы недалеки от истины.

Беспробудно пить день и ночь ни для кого не постыдно. Частые ссоры, неизбежные среди предающихся пьянству, редко когда ограничиваются словесною перебранкой и чаще всего завершаются смертоубийством или нанесением ран[28].

Это свидетельство римского историка Тацита, который утверждал в том же трактате, будто германцы все политические решения принимают, основательно набравшись, поскольку тогда на языке у всех то же, что на уме:

Но по большей части на пиршествах они толкуют и о примирении враждующих между собою, о заключении браков, о выдвижении вождей, наконец, о мире и о войне, полагая, что ни в какое другое время душа не бывает столь же расположена к откровенности и никогда так не воспламеняется для помыслов о великом. Эти люди, от природы не хитрые и не коварные, в непринужденной обстановке подобного сборища открывают то, что доселе таили в глубине сердца. Таким образом, мысли и побуждения всех обнажаются и предстают без прикрас и покровов. На следующий день возобновляется обсуждение тех же вопросов, и то, что они в два приема занимаются ими, покоится на разумном основании: они обсуждают их, когда неспособны к притворству, и принимают решения, когда ничто не препятствует их здравомыслию.

Эту практику хорошо бы, конечно, внедрить и в современной политике — да и теледебаты смотреть было бы веселее. Кроме того, никто еще, пожалуй, не заходил так далеко в развитии идеи об «истине в вине». Если спиртное побуждает говорить правду, а в политике правят бал ложь и лжецы, разве не логично накачать их вином, отворяющим правде уста? Вполне логично. Не менее логично, чем убеждение китайцев и индийцев, что правителю не следует пить вовсе. Внедри мы практику германцев сейчас, войн наверняка стало бы больше, но мы, по крайней мере, знали бы их причину.

Кроме того, Тацит упоминает, что пиво германцы изготавливали собственное, а вино возили из Рима. Пили его из золоченых римских кубков. Нам это известно, поскольку варварские правители предпочитали самые ценные принадлежности для питья брать с собой в могилу: все-таки кутить остаток вечности в компании неизвестных нам богов куда удобнее, когда под рукой привычная любимая посуда. Тут они, конечно, просчитались, потому что современные археологи только и делают, что раскапывают захоронения и разлучают погребенных с их добром.

Таким образом, даже когда Римская империя пришла в упадок, зашаталась и рухнула, виноторговля сохраняла прежние обороты на потребу красноносого вандала и отрастившего пивное брюхо гота. К несчастью для нас, эти варвары были настолько неотесанными, что не потрудились изложить свои питейные пристрастия в письменном виде. Кое-какое представление о теме у нас есть, но общая картина тонет во мраке. Это и называется «темные века».

Немного света на интересующий нас вопрос пролил грек по имени Приск, которому в 448 году н.э. довелось трапезничать с гунном Аттилой. Перед Приском стояла дипломатическая задача, поскольку Аттила, крайне раздосадованный тем, что у него украли драгоценные римские кубки, хотел не только получить их обратно, но и посмотреть в глаза новому владельцу — римлянину по имени Сильван. И свести с ним счеты.

Соответственно, Приска отправили уладить дело и умиротворить того, кто войдет в историю как символ свирепости и неукротимости. Хорошенько истомив в ожидании, Приска в конце концов пригласили на пир в самые любимые и просторные хоромы Аттилы к трем часам дня.

Посла препроводили в величественный зал, где вдоль стен стояли столы. Стол Аттилы располагался в центре, а непосредственно за спиной вождя на возвышении находилась его кровать. Вокруг Аттилы сидела его близкая родня — с видом, мягко говоря, нерадостным. Старший сын вождя, трепеща перед отцом, не осмеливался поднять взгляд. Далее по всей длине зала размещались остальные гости — по старшинству, причем сторона по правую руку от Аттилы считалась почетнее левой (совсем как на римских пирах). Приску достался последний стол слева.

Каждому подносили кубок с вином, из которого следовало хлебнуть, прежде чем усесться на отведенное место. Затем начались здравицы.

Когда все было приведено в порядок, пришел виночерпий и подал Аттиле кубок вина. Приняв его, он приветствовал первого по порядку; удостоенный чести привета встал с места; садиться следовало лишь после того, как, пригубив кубок или выпив, Аттила отдавал его виночерпию. Севшему оказывали таким же образом честь все присутствующие, беря кубки и после приветствия отпивая из них. К каждому подходил в строгом порядке один и тот же виночерпий, а собственный виночерпий Аттилы к тому времени уже удалился. Когда удостоился почести второй гость и следующие, Аттила почтил и нас таким же приветом по порядку мест[29].

Длилось это, наверное, целую вечность — тягомотина, замешанная на трепете, скуке и недовольстве рассадкой. Примерно как на современных свадьбах. В конце концов принесли еду, и все принялись угощаться, пить и веселиться по мере сил. Кроме Аттилы. Аттила сидел мрачный в окружении дрожащих домочадцев и смотрел, как гости накладывают яства с серебряных блюд, тогда как сам он ел с деревянной тарелки.

Затем привели парочку шутов — повредившегося рассудком скифа и карлика-мавра, и все хохотали в голос, кроме Аттилы, который по-прежнему хмурился, мрачнел и злословил. После захода солнца зажгли факелы, и Приск скоро осознал, что в этот вечер ни о чем не договорится. «Пока гости проводили ночь в пире, мы потихоньку вышли, не желая слишком долго засиживаться за попойкой».

Приск вернулся в Константинополь писать исторические трактаты, Аттила умер от носового кровотечения.

Питие в монастырях

Варвары носились по Европе самым беспорядочным образом. Вино они уже распробовали, но понятия не имели, как оно производится. В далеких степях жажду утоляли забавным напитком под названием «кумыс» из перебродившего кобыльего молока. Кумыс можно было изготавливать прямо на ходу. Оседая где-то ненадолго, кочевники варили эль из зерна. Но для вина требуется виноградник, который нужно возделывать долгие годы. Варварам это было невдомек. Поэтому они налетали, выхлебывали все вино, выжигали виноградники, а потом чесали в затылке, гадая, почему вина больше нет. Разозленные донельзя, они обрушивались на следующее селение, и там все повторялось.

Путаться у них под ногами было делом неблагодарным, поэтому многие старались что-то предпринять. Так или примерно так началось развитие монастырей.

Монастыри представляли собой тихие прибежища вдали от городов, и уже поэтому там было безопаснее. Когда варваров убедили (номинально) принять христианство, христианский монастырь оказался (номинально) самым безопасным укрытием, где можно было отрешиться от мирских забот, расслабиться и утопить тревоги в вине.

Направление процессу задал святой Бенедикт в VI веке. Он основал несколько монастырей и написал монастырский устав — без лишних строгостей, поскольку Бенедикт был человеком здравомыслящим. Глава сороковая этого устава безуспешно борется с пьянством.

Всякий свой имеет дар от Бога: один — один, другой — другой. Потому мы с особенною осмотрительностью установляем меру кошта. Так относительно вина, имея во внимании немощь немощных, полагаем, что для каждого достаточно будет на день хемины вина. А кому Бог даст силу воздержаться, тот да ведает, что это достойно награды своей[30].

Хемина вина — это примерно современная бутылка. Может, чуть меньше. Да, я знаю, о чем вы думаете. Так мало! А если день жаркий? А если жажда замучит? А если в горле пересохло, потому что вас угораздило заняться физической работой? Этот святой Бенедикт, он что, совсем озверел?

Отнюдь нет. Святой Бенедикт был человеком добрым и предусмотрительным и все это принимал в расчет.

Если положение места, или труд, или летняя жара требуют прибавки к этой мере, на воле настоятеля оставляется сделать это или нет; да имеет он только во внимании, чтобы не вкралось опьянение.

Выбор был прост: либо уйти в бенедектинский монастырь, либо оставаться дома — на поругание и разграбление каждому проходящему вестготу. Неудивительно, что при таком раскладе монастыри процветали. Но это не значит, что Бенедикт считал вино непременным атрибутом монашества или хотя бы чем-то, достойным восхищения.

Вино, как читаем, есть вещь вовсе не монашеская. Но как в наши дни нельзя убедить в этом монахов, согласимся по крайней мере не пить досыта, но воздержанно; потому что «вино развратит и мудрых».

Другие монашеские ордена регламентируют употребление спиртного менее четко, однако о наличии вина в обиходе свидетельствуют строгие наказания за пьянство, которые применялись, когда человек не мог держаться на ногах или петь псалом. Самая суровая епитимья предписывала шестьдесят дней поста, но это лишь в том случае, если вы набрались так, что вас вырвало на святом причастии. Бенедикт понимал, что совсем без вина придется туго, поэтому сороковую главу устава закончил предупреждением:

Если случится, что где-нибудь и такой меры достать нельзя или и совсем ничего, то да благословит Бог обитающих там (на терпение): пусть не ропщут. На то паче всего надо всех убеждать, чтобы не роптали.

И ропот действительно возникал. Монахи в темные века, как и все население, нуждались в спиртном, потому что единственной альтернативой была вода. Чтобы пить воду, необходим содержащийся в хорошем состоянии колодец или, еще лучше, акведук, а для этого, в свою очередь, требуется налаженный быт, разумное государственное устройство и все то, чем темные века похвастаться никак не могли. В отсутствие всего вышеперечисленного источником воды служила в лучшем случае ближайшая речка, а это означало довольно мутные перспективы для большинства, которому не посчастливилось жить высоко в горах.

В прямом смысле мутные. Воду из ближайшей речки нельзя было назвать прозрачной, к тому же в ней извивались разные твари — от червей до пиявок. Одна англосаксонская хроника рекомендовала немедленно запить проглоченную с водой пакость горячей овечьей кровью. Из этого следует два вывода: а) вода была отвратительной; и б) тем не менее иногда ее пили. Куда деваться, если мучит жажда, а кроме воды ничего нет. Типичное отношение англосаксов к этому вопросу отражает постулат аббата Эльфрика: «Когда есть эль, то пью эль, а воду пью, когда эля нет».

Вино, сокрушается Эльфрик, слишком дорого для простого английского монаха. Поэтому приходилось довольствоваться жалким галлоном[31] эля в день (по праздникам доза увеличивалась). Англосаксонские монахи, как видим, были не меньшими выпивохами, чем их итальянские братья. Когда в 793 году викинги разграбили Линдисфарнский монастырь, монах по имени Алкуин написал уцелевшим глубокомысленное послание, возлагая в нем вину за случившееся на самих обитателей монастыря, которые «размывали слова молитв своих вином», и это, наверное, правда, хоть и неприятная.

При всем при том англосаксонская Англия самим своим существованием была обязана выпивке. Как гласит хроника, в V веке Кент находился под властью вождя по имени Вортегирн, и, когда на него напали пикты, он позвал на помощь двух саксов — Хенгиста и Хорсу. Хенгист привез с собой дочь, писаную красавицу, и привел ее на пир.

Когда закончилось королевское пиршество, из своего покоя вышла девица, неся в руках полный вина золотой кубок. Вслед за тем, приблизясь к королю, она, преклонив колена, сказала: «Lauerd king, wasseil!» [«Господин король, будь здоров!» (древнеангл.)]. А он, увидев лицо девицы, был восхищен его прелестью и тут же воспылал к ней любовью. Затем он спросил толмача, что сказала девица и что ему должно ответить. Толмач объяснил: «Она назвала тебя властителем, королем и еще добавила слово, которое в их речи употребляется как приветствие. А тебе подобает произнести ей в ответ «Drincheil!» [«Пью за здоровье!» (древнеангл.)]. Произнеся «Drincheil!», Вортегирн повелел девушке пригубить первой, а затем, приняв кубок из ее рук, поцеловал ее и выпил его до дна. С того дня и поныне в Британии существует обычай, состоящий в том, что пьющий, передавая кубок своему сотрапезнику, восклицает «Wasseil!», а тот, кому предстоит выпить после него, отвечает «Drincheil!»[32]

Вортигерн просил у Хенгиста руки красавицы, и Хенгист согласился — при условии, что ему отойдет Кент. Вортигерн счел сделку справедливой. Так Хенгист потерял хорошую барменшу, зато обрел королевство.

Боюсь, это не более чем легенда, записанная через 600 лет Гальфридом Монмутским. Но, по крайней мере, теперь мы знаем, что во времена Гальфрида каждый англичанин, принимая кубок, возглашал «Drincheil!».

Кроме того, она, возможно, подтверждает мнение Тацита о постепенно заселявших Северную Европу темных племенах: «Потворствуя их страсти к бражничанью и доставляя им столько хмельного, сколько они пожелают, сломить их пороками было бы не трудней, чем оружием».

Уговор между Хенгистом и Вортигерном имел и другие последствия. Теперь у Хенгиста появился оплот в Британии, поэтому он послал весть своим соплеменникам и их приятелям в Дании, приглашая присоединиться. Они прибывали целыми ордами — юты, саксы и, главное, англы, потому что благодаря одному-единственному глотку из поднесенного кубка получили плацдарм на новой территории, которую вскоре назовут землей англов — Англией.

ГЛАВА 10. Ближний Восток

Если верить Корану, в раю текут целые реки вина. Сура 47:15 не оставляет сомнений на этот счет.

Вот описание рая, который обещан богобоязненным: там текут реки из воды, вкус которой не меняется, и реки из молока, вкус которого не портится, и реки из вина, услаждающие того, кто пьет, и реки из прозрачного, чистого меда. Для богобоязненных в нем все виды плодов и великое прощение от их Господа. Неужели такой рай — воздаяние богобоязненным — равен воздаянию тому, кто вечно пребывает в огне и кого поят питьем кипящим, разрывающим внутренности?

Значит, вино — для богобоязненных, вода — для обреченных на бесконечные муки. А если винных рек окажется недостаточно, 83-я сура Корана обещает, что правоверных мусульман будут поить выдержанным запечатанным вином — настолько восхитительным, что даже осадок у него имеет привкус мускуса.

Отсюда следует занятный вывод: в конечном счете правоверный мусульманин перепьет истинного христианина, поскольку тому уготовано наслаждаться вином только в течение земной жизни, а у мусульманина впереди вся вечность. Однако к земному питию Коран относится не так благосклонно. Чем дальше, тем менее благосклонно. Исследователи и традиция единодушно (в кои-то веки) заявляют, что заповеди, касающиеся вина, постепенно становились строже. Примером раннего отношения может служить сура 16:67, где среди благ, даруемых Господом, фигурирует: «из плодов пальм и виноградных лоз вы получаете напиток пьянящий и добрый удел».

Но если Коран и порицает спиртное, то довольно мягко. В частности, он предписывает не молиться в пьяном виде — вполне разумно, хоть и наводит на подозрения, что адресат пребывает в подпитии значительную часть времени. Отдельный аят посвящен спиртному и азартным играм. В обоих «есть большой грех, но есть и польза для людей, хотя греха в них больше, чем пользы». Тоже вполне разумный подход.

Но затем, по преданию, между последователями Мухаммеда вспыхнула пьяная ссора (один швырнул в другого бараньей костью), и Мухаммед, повторно обратившись за советом к Господу, принес следующее послание:

О те, которые уверовали! Воистину, опьяняющие напитки, азартные игры, каменные жертвенники и гадальные стрелы являются скверной из деяний дьявола. Сторонитесь же ее, — быть может, вы преуспеете.

Большинство мусульман считают этот аят определяющим. Спиртное — происки дьявола, а значит, употреблять его — неисправимый и неискупимый грех.

Следом за Кораном идут хадисы — высказывания Мухаммеда, собранные и записанные, как считается, через сто лет после его смерти. В большинстве хадисов вино решительно порицается, его запрещено использовать даже в производстве лекарств и уксуса. Согласно именно этому священному тексту за пьянство положены знаменитые восемьдесят плетей — и другие наказания, заставляющие заподозрить, что верующие уже начали искать лазейки[33].

Тем не менее в хадисах вино по-прежнему воспринимается одновременно и как зло, и как принадлежность рая. «Для того, кто станет пить вино в мире дольнем и не принесет за это покаяние, оно станет запретным в мире вечном».

Однако нас волнует другое — насколько действенны были эти запреты. В конце концов, в библейских заповедях тоже много чего сказано — любить и прощать, в частности. А толку? В Новом Завете Иисус вполне определенно отказывается побивать камнями женщину, уличенную в прелюбодеянии. В Англии последняя казнь за измену мужу состоялась в 1650 году — уже по новым, пуританским законам.

Багдад VIII века

Как же применялся запрет? Поначалу почти никак. На Аравийском полуострове с вином было туговато. До нас дошло несколько упоминаний о том, что его привозили для монастырей, но пустынные кочевники вина почти не пили. Затем, в VII веке, ислам распространился в Междуречье и страны Леванта, два древнейших в мире винодельческих региона. И там он немного изменил положение дел, но не особенно.

Ранний ислам был достаточно терпимым — во всяком случае по отношению к иудеям и христианам. С ятаганом к горлу почти никто не приставал. Собственно, поначалу основная тактика заключалась в том, чтобы предоставить налоговые преимущества мусульманам и свободу всем остальным. То есть, если вас занесло в Багдад VIII века, раздобыть вина проблемы не составит, просто нужно знать места — еврейский квартал, армянский, греческий. Число кварталов в этом городе — то есть «четвертей» в буквальном переводе — заставило бы покраснеть любого математика.

Среди частых гостей этих кварталов был некто Абу Нувас. Тот самый, который считается величайшим арабским поэтом всех времен и который специализировался на хамрийят — стихах о вине. Из этого распространенного жанра арабской поэзии можно немало узнать о том, насколько эффективны были запреты на спиртное. Кроме того, хамрийят Абу Нуваса позволяют составить наглядную картину вечеринок (точнее, утренних попоек, плавно переходящих в вечерние) в Багдаде рубежа VIII–IX веков н.э.

Нувас ценен еще и тем, что большинство его стихотворений построены по одной схеме. Лирический герой и его друзья направляются в подходящий квартал, «обгоняя друг друга в темных закоулках» за дворцовыми стенами. Добравшись до питейного заведения, они громко колотят в дверь и будят криками хозяина, который зачастую уже спит. Заведения, судя по всему, открывают специально для собравшейся на пороге компании арабов, готовых сорить деньгами. Из обслуживающего персонала у Абу Нуваса упомянуты, кроме хозяина, только подавальщики и развлекающие.

Хозяин осведомляется у гостей, чего им угодно, и Абу Нувас заказывает вино. Рынок, надо полагать, достаточно насыщен, потому что хозяин уточняет желаемую марку и спрашивает, сколько гости готовы потратить. На это Нувас всегда ответствует: «Много!» и «Несите лучшее, что у вас есть». Он придирчиво выбирает вино по району происхождения, году, сорту винограда, отдавая особенное предпочтение винам из Фаллуджи.

Затем хозяин спускается в пыльный затхлый подвал и пыхтя вытаскивает на свет огромный запечатанный сосуд с вином. Нувасу, исполнившемуся вожделения, сосуд представляется прекрасной женщиной, которая сейчас окажется в его полной власти. А уж когда хозяин распечатывает сосуд и тот истекает красным, «подобно непорочной деве», Нувас приходит в еще большее возбуждение. Вино разливают по красивым бокалам, обычно смешивая со льдом или холодной водой. Иногда Нувас, вопреки традиции, пьет неразбавленное, но лишь по особым случаям. Хотя нетрадиционность в другом смысле для Нуваса как раз дело обычное.

Тут самое время поговорить об остальном окружении гостей. Как правило, это подавальщик (подавальщица), или певец (певица), или флейтист (флейтистка), или проститутка, или раб (рабыня), но обычно их несколько, и от этого Нувас распаляется еще сильнее. Девица — на безрыбье, юноша — для наслаждения. Чаще всего Нувас завершает вечер, распутничая с виночерпием, непременно изящным красавчиком, «похожим на олененка». На таких ненужных подробностях, как согласие юноши или хотя бы готовность, он внимание не заостряет. Что касается возраста — об этом лучше и вовсе промолчать. Хотя Нувас молчать не намерен. Он готов бесконечно воспевать «изогнутое полумесяцем ущелье» и скачку меж «верблюжьих горбиков».

Интересно, что в хамрийят Нуваса фигурируют и монастыри. В окрестностях Багдада было несколько христианских монастырей, которые, судя по всему, подрабатывали как подпольные питейные заведения, и возможно, не только питейные. Нувас с приятелями закатывался туда до утра.

Звонят к заутрене, молитве вторит эхо,
А мы кувшинам винным новый счет начнем, и дождь нам не помеха.

<…>

В земной обители блаженство неземное —
Благословен апрель для всех, кто пьет в монастыре со мною.

Затем Нувас распутничает с хористом.

Кажется, поэт был далек от того, чтобы считаться образцом нравственности. Но, возможно, в этом и заключался смысл. Нувас любил привести обширный перечень недозволенного и с лукавым прищуром заявить, что все перечисленное уже перепробовал. Не далее как вчера ночью. Дважды. Нувас знал, что пить — незаконно, поэтому пить очень любил.

В одном стихотворении он кладет рядом с кубком вина Коран и рассуждает о тепле одного и холоде другого. Одной из главных задач Нуваса было разгневать, вывести из себя самые суровые слои духовенства. И ему это удалось. Его бросили за решетку, и начальник багдадской стражи наверняка озолотился, собирая мзду со всех богатеев и кутил, просившихся навестить приятеля.

Но за решеткой Нувас пробыл недолго да и угодил туда лишь потому, что тогдашний халиф пытался заручиться поддержкой имамов в так некстати вспыхнувшей междоусобной войне. Как только все улеглось, Нувас получил свободу и возможность снова вволю напиваться с халифом, своим хорошим другом и известным любителем вина. Ратующие сейчас за возрождение халифата часто забывают о том, что тогдашние халифы были теми еще выпивохами.

Величайшим предшественником Нуваса и, вполне возможно, основоположником жанра хамрийят был багдадский халиф, царствовавший незадолго до рождения поэта. Аль-Валид II высказывался еще более провокационно, чем Нувас, хоть и не так красноречиво. Но он как-никак верховная власть. Вот его типичная строфа:

Господь свидетель мне, и ангелы благочестивые, и праведники на земле,

Я жажду музыки и песен, я жажду сладкого вина, я жажду юношей неискушенных щипать за щеки.

Если такое пишет халиф, неудивительно, что закон теряет суровость. Неудивительно также, что кутеж государя с придворными становится шаблонной сценой арабской литературы. Немало халифов правили под хмельком. Бадис, великий эмир Гранады, пировал, не показываясь за стенами дворца, так долго, что успели поползти слухи о его смерти. Другой андалусийский эмир, Мухаммад ибн Аббад аль-Мутамид, пытался последний раз утопить горе в вине и напиться до беспамятства, когда враги уже окружали город. О великом султане Хусейне Байкара в исторической литературе сказано, что «за те без малого сорок лет, что он повелевал Хорасаном, не проходило и дня без вина после полуденной молитвы». Однако в той же литературе подчеркивается, что за завтраком он не пил никогда.

Бабур

Процитированное выше свидетельство принадлежит грозному полководцу XVI века Бабуру. Будучи изначально правителем Таджикистана, в возрасте двенадцати лет он пошел войной на Афганистан и северную Индию и впоследствии основал империю Великих Моголов. А еще он вел дневник.

Дневник Бабура принадлежит к числу самых необычных исторических документов. Он очень личный, очень откровенный и в целом напоминает блог, который могли бы вести мы с вами. Записи пестрят подробностями о прекрасных видах, о встрече с приехавшим к Бабуру приятелем, о несварении желудка, которое весь день донимало хозяина дневника. Вам начинает казаться, что вы давно и близко его знаете, что он славный малый, что вы непременно нашли бы общий язык, закинь вас какая-нибудь машина времени в Кабул пятисотлетней давности. Вот запись от 12 января 1519 года: «В среду я выехал на прогулку и отправился в крепость Баджаур. В доме Ходжа-и Калана устроили попойку»[34].

Это если не принимать во внимание (но лучше принять) предыдущую запись, за 11 января:

Успокоившись относительно крепости Баджаур, мы во вторник девятого мухаррама выступили в поход и стали лагерем несколькими курухами ниже, в той же долине Баджаура, где сложили на одной возвышенности башню из голов.

Как видим, Бабур не только разбивал врага наголову, но и возводил из голов башни. Сегодня мы бы назвали это отличительным знаком — а может, фишкой. Но поди пойми: кем нам считать Бабура — несостоявшимся другом или чудовищем? Или и тем и другим одновременно?

Пить Бабур начал лишь после двадцати — до тех пор вино его просто не интересовало. Но уж когда начал, то подошел к делу серьезно. И все свои попойки он отмечал в дневнике (вперемешку с резней, башнями из голов и периодическим свежеванием врагов заживо). Он пил в седле, во дворцах, на кораблях, на плотах, в горах и долах. Пить Бабур любил. Вот типичный пример:

14 ноября 1519 года

Я сказал [Турди беку]: «Приготовь вина и все нужное». Мне хотелось пображничать привольно в уединении. Турди бек отправился за вином в Бехзади. Я приказал одному из рабов Турди бека отвести моего коня пастись на пригорок, а сам присел на холме за каризом [водоток]. Был первый час [9 часов утра], когда Турди бек принес кувшин вина; мы вдвоем принялись пить. Когда Турди бек нес вино, Мухаммед Касим Барлас и Шахзаде заметили это. Не подозревая, что я здесь, они пошли пешком за Турди беком. Мы пригласили их на пирушку. Турди бек сказал: «Бул-бул Анике хочется выпить с вами вина». «Я никогда не видел, как пьют женщины, — ответил я. — Позови ее на пирушку». Еще мы пригласили каландара [странствующего дервиша] по имени Шахи и одного копателя каризов, который играл на рубабе [трехструнный смычковый инструмент]. До самой вечерней молитвы мы сидели на пригорке за каризом Турди бека и пили; потом я пошел к Турди беку в дом и при свете свечи пил до ночной молитвы. Хорошая то была пирушка! Без подвоха и обмана!

Я прилег, а остальные участники пирушки пошли в другой дом и пили, пока не пробили зорю. Бул-бул Анике пришла и вела себя со мной очень вольно; в конце концов я притворился мертвецки пьяным и избавился от нее.

В таком же духе Бабур и продолжает: с утра выпить, днем сочинять стихи, тщательно документировать фауну и флору на своих землях (можно считать его натуралистом-любителем), сокрушать врагов и глумиться над их телами.

Однако долго эта идиллия длиться не могла. Бабур дал священный обет бросить пить, когда ему исполнится сорок. Потому в сорок девять (всего-то на девять лет позже обещанного) он велел принести свои винные кубки и все их разбил. И даже написал об этом стихотворение:

Собрал я злато-серебро,
Откуда пил до дна,
Разбил тотчас и этим спас

Я душу от вина.

Золото и серебро Бабур раздал бедным. А потом начал подбивать придворных и воинов последовать своему примеру и тоже отказаться от вина. Триста человек поддержали этот порыв сразу же, и воодушевленный Бабур немедленно двинулся истреблять неверных.

Однако трезвость давалась ему тяжело. В послании другу он печально иронизировал, что большинство людей жалеют о своем поступке, когда напьются, а он страшно жалеет, что бросил пить. Тем не менее назад дороги не было, и через три года он скончался, оставив потомкам империю и дневник.

Тут, наверное, можно было бы поразглагольствовать с умным видом, что Бабур являл собой воплощенный парадокс мусульманина-пьянчуги, однако гораздо больше на эту роль подходит его праправнук Джахангир, на винной чаше которого было вырезано: «Аллах акбар!»[35]

Бабур, надо отдать ему должное, по крайней мере признавал возникшую в исламе дилемму по поводу алкоголя. Тут есть одна тонкая, но очень важная грань. Само употребление спиртного простительно. Мусульманину в большинстве течений ислама позволено пить, если затем он в этом покается. Но вот считать, будто пить не грешно, — грех. Соответственно, длинная череда султанов завинчивала гайки — и забывала об этом, запрещала пить — и пьянствовала. Мало кто из персидских шахов не вводил рано или поздно полный запрет на алкоголь. Однако у народа запрет благополучно выветривался из памяти. И на то всегда находилась причина. Шах Сефи I ввел сухой закон сразу после восшествия на престол в 1629 году, но потом слег с простудой. Простуда была настолько невыносимой, что врачу пришлось прописать ему вино как лекарство. Уж в лечебных-то целях пить наверняка не грешно. Это ведь ради здоровья. Сефи I умер от пьянства в 1642 году.

Сменивший его на троне шах Аббас II ввел сухой закон сразу после коронации. Но тогда ему было всего девять лет. В шестнадцать он выиграл сражение — получил исключительный повод отметить победу, отметил, а затем продолжал делать исключения вплоть до 1666 года[36].

Самую радикальную попытку предпринял Султан Хусейн I. Алкоголь он запретил сразу после коронации в 1694 году. Из королевских подвалов вытащили 6000 бутылей вина и вылили на землю при всем честном народе на центральной площади Исфахана. Шах Хусейн I взялся за дело всерьез. Но потом его двоюродная бабка призналась, что ей очень нравится вино. Как тут быть? Какому нормальному внуку хватит духу лишить бабулю единственной отрады? Это бессердечно. Так что запрет был отменен, и вскоре шах со старушкой дружно отводили душу за бокалом красного.

Султан Мурад IV (правил в 1623–1640 годах) предпочел не пускать дело на самотек. Переодевшись в простолюдина, он ходил по ночному Стамбулу и собственноручно расправлялся со всяким, кого удавалось поймать за распитием. При этом Мурад IV и сам был закоренелым пьяницей — тут не нужен диплом психоаналитика, чтобы сделать выводы.

Ничто не способно было отвратить шахов и султанов от выпивки. Неутолимость их жажды могла сравниться лишь с непроизносимостью их имен.

Обходные пути

Тем не менее, по мере того как один век прилежно сменял другой, муки коллективной совести становились все сильнее. Отношения со спиртным у мусульман всегда складывались непросто. Общественное мнение, законодательные запреты и, возможно, старый добрый Коран делали свое дело. Народ попроще пристрастился к опиуму — раз опиум в Коране не упоминается вовсе, значит, можно. Средний класс действительно до определенной степени соблюдал воздержание. Однако лазеек тоже хватало — побольше, чем в крупноячеистой рыбацкой сети.

В османской Боснии мусульмане были правоверными и вина не пили. Вместо него они пили ракию. Поскольку в Коране насчет ракии ничего не говорится, доказывали они, все в порядке. Хотя ракия — тоже опьяняющий напиток из винограда. Кому-то эти доводы могут показаться шуткой, однако их приводили исключительно всерьез. Вот как отзывался об одном старом суфии шотландец, побывавший в XIX веке в Персии:

Вместе с некоторыми другими обладателями больной совести он нашел способ ни в чем себе не отказывать, при этом, с их точки зрения, не преступая никакого закона. Они употребляли спиртной напиток, полученный путем перегонки из разного сахаросодержащего сырья с померанцами и другими фруктами. Полагаю, что зерно или сахар как таковой тоже присутствовали в составе. Назывался этот напиток ма-уль-хият, то есть, в переводе с арабского, «вода жизни». Очень крепкий, мне он напомнил виски с изрядной примесью померанцев и благовоний. Пить его, как они убедили себя, было вполне дозволительно, поскольку в его изготовлении не участвовали прямо запрещенные магометанским законом вещества. Баклага такого напитка была приготовлена в тот же день после обеда для мирзы Резы и других более робких неофитов. Было забавно наблюдать, как мирза Реза с баклагой в руке, напустив на себя самый что ни на есть пуританский вид, принимается разъяснять огромную разницу между этим благословенным эликсиром жизни и презренным воспрещенным пойлом под названием «вино» или «бренди», которое он ни разу (уверял он нас) не позволил себе отведать. «Вот это, — продолжал он, опрокидывая добрую чарку, — не предосудительно, и, кроме того, весьма и весьма полезно, а мне так и вовсе полагается пить, поскольку я слаб желудком».

Смекалка всегда поможет человеку выбраться из лабиринтов религии, если его будет подгонять жажда. По свидетельству одного немца, посетившего в XVI веке Стамбул, считалось, что во время крика душа ненадолго покидает тело. Соответственно, если орать во всю глотку, правоверный османец может вволю пить спиртное, пока душа растерянно блуждает неподалеку[37]. Однако самую хитроумную уловку зафиксировал в XIX веке русский инженер, которого пригласили на праздник к богатому иранцу. После торжественной вечерней молитвы хозяин хлопком в ладони позвал слуг и велел принести «кое-чего и шляпы». Слуги немедленно внесли на подносах шляпы, которые гости, в том числе несколько мулл, разобрали и надели. Шляпа меняла ситуацию в корне, означая: «Перед вами не мулла, а обычный мирянин». Тут же разложили настольные игры (находившиеся под запретом) и принялись играть под «кое-что».

«Кое-что» оказалось целой батареей бутылок, среди которых можно было обнаружить и великолепный коньяк, и водку, и вино, и ликеры, и разное прочее спиртное.

Как видим, проблема полностью решалась, если надеть шляпу, орать во всю глотку и пить ракию. Подозреваю, так решается большинство жизненных проблем. Ну или можно пойти более легким путем — пить в одиночку. Последние несколько столетий мусульмане относились к алкоголю примерно так же, как на клубных вечеринках в современном Лондоне относятся к кокаину. Его употребляли быстро, тайком, где-нибудь в дальней укромной комнате. Соответственно, ни о каком наслаждении речь не шла. На год урожая и сорт винограда всем было плевать, здравицы и возлияния оказались позабыты, застольные беседы исключены — все сводилось к тому, чтобы принять дозу и побыстрее вернуться к остальным, пока вас не хватились. Именно так обстояло дело у турок в XVI веке:

Такой это народ — на людях они воздерживаются от вина и не позволяют себе ни капли, тогда как между собой, в тесном кругу, всех вин мира не хватит, чтобы насытить их глотки, такие они неуемные выпивохи.

В Иране XIX века картина почти не изменилась:

Их принцип — грех одинаков, что в чарке, что в рюмке, и если уж они все равно навлекают на себя кару, зачем лишаться удовольствия, которое для них заключается не в нарастающем возбуждении от вина и не в увлекательной беседе собравшихся за одним столом, а в самом опьянении. Поэтому перс предпочитает бренди и пьет залпом — так он скорее достигнет этого блаженного состояния.

И даже теократическая революция 1979 года не осушила неиссякаемые источники. Как свидетельствует иранский мулла Мехди Данешманд:

Даже на Западе не напиваются так. Там наливают скромный бокал вина и потягивают. А мы здесь ставим на пол четырехлитровую бутыль водки и пьем, пока в глазах не потемнеет. Мы даже не знаем, как на самом деле нужно употреблять спиртное. Ну мы и народ! Нам просто нет равных в расточительстве и умении зря переводить добро.

Поскольку сказал он это в 2011 году, будем считать, что сегодняшняя картина нам тоже ясна.

ГЛАВА 11. Пиршественные чертоги викингов

…но вкушает он [Один] сам
только вино,
доспехами блещущий[38].

Бог Один пил только вино. То есть он действительно не потреблял ничего, кроме вина. Не ел вообще. Никакой закуски. Даже завалящего канапе с сыром. «Старшая Эдда» на этот счет сомнений не оставляет.

Казалось бы, странновато, что скандинавский бог питает пристрастие именно к вину — не особенно характерному для Скандинавии напитку. Но в этом весь смысл. Ничего дороже вина богатый викинг пить не мог. Вино привозили из Германии или даже Франции, из остатков Римской империи. Вино было показателем статуса, поэтому верховному богу скандинавского пантеона оно по статусу и полагалось. Предводителю богов не пристало довольствоваться каким-нибудь элем, это был бы позор.

Не менее странно, что Один не принимал никакой пищи. На пустой желудок пить вредно. Если в таком режиме провести всю вечность, то и животом начнешь маяться, и почти наверняка сопьешься. Возможно, именно в пьянстве без закуски кроется разгадка имени Одина, в буквальном переводе означающего «бешеный», «яростный». Иногда его переводят как «неистовствующий», но, честно говоря, при такой диете, скорее всего, подразумевалось просто «хмельной».

Скандинавы перевернули все с ног на голову. В большинстве политеистических религий есть один верховный бог — и при нем где-нибудь поодаль некое божество пьянства, виноделия, пивоварения и тому подобного. Над Нинкаси стоял Энлиль, над Хатхор — Амон, над Дионисом — Зевс. Пьяное божество может заявиться куда угодно и устроить какую угодно бучу и переполох, но всегда подчиняется более могучему и мудрому верховному богу, как правило бородатому. Не обязательно быть дипломированным теологом, чтобы догадаться: таким образом пьянству отводилась определенная ниша в обществе, уголок, где его можно было держать в узде и контролировать.

Но у викингов пьянством заведовал сам верховный бог, которого, собственно, так и звали — «хмельной». Других богов алкоголя у викингов не было. Только Один. Потому что спиртному и пьянству не требовалось отвоевывать себе скромную нишу в скандинавском обществе, они были его стержнем. Спиртное — это власть, это семья, это мудрость, это поэзия, это военная служба и, наконец, судьба.

Викингу-трезвеннику очень туго жилось бы на свете — поэтому исторические источники о существовании подобных экземпляров умалчивают.

Тут нужно немного рассказать о разновидностях выпивки у викингов. Вариантов было всего три. Во-первых, вино, как уже упоминалось выше, крайне дорогое и почти никому недоступное. Рангом ниже стоял медовый напиток — сброженный мед, сладкий и умеренно дорогой. Однако основная масса населения преобладающую часть времени довольствовалась элем. Тот эль был крепче нашего восьмиградусного и, если верить реконструкторам, темнее и хмельнее.

Но в сагах все герои пьют мед, потому что мед круче. Соответственно, если вы хотите утвердиться в своем господстве, необходимо выстроить пиршественный чертог — дословно он назывался «медовый чертог», независимо от того, чем потчевали гостей, медом или элем. Чертог все равно медовый — так звучит солиднее. При этом он мог быть совсем небольшим, площадью 3 на 4,5 метра, как у некоторых. Но встречались и огромные хоромы, под сотню метров длиной. В «Беовульфе» конунг Хродгар, чтобы продемонстрировать свое могущество, возводит блистательный чертог Хеорот, просторнее которого свет еще не видывал. Под золотой кровлей, на высоких столбах и украшенный золотом.

Пиршественный чертог выступает показателем господства, поскольку первоочередная обязанность конунга — обеспечивать дружину выпивкой. Тем самым вы официально демонстрируете свое могущество. И наоборот, если вы пьете мед у кого-то в чертоге, то по закону чести несете военную службу в дружине хозяина. Алкоголь в буквальном смысле означал власть. Посредством алкоголя люди присягали на верность. Конунг без пиршественных чертогов все равно что банкир без денег или библиотека без книг.

Еще конунгу требовалась супруга, потому что, как ни странно, женщине отводилась довольно важная (хоть и подчиненная) роль на пиру. Женщины — «пряхи мира», как их назвали викинги, — следили за регламентом пира, смягчали грубую атмосферу и привносили в нее необходимую толику умиротворения. На них возлагалась логистика всего сумбла — так именовались на древнескандинавском языке подобные попойки. Возможно, их даже радовало начало пира, когда пили первые три кубка — за Одина (за победу), за Ньёрда и Фрейю (за мир и богатый урожай), а потом minnis-öl, «эль памяти», — за духов предков и погибших друзей.

Первый кубок на пиру — торжественно и церемонно — подносила конунгу жена. Она наливала мед (или эль) через ситечко, которое носила на шее на цепи. В этот момент ей позволялось прилюдно и официально что-то посоветовать супругу. Не обязательно что-то серьезное, иногда рекомендация сводилась к простому «пей до дна», но можно было воспользоваться случаем и сделать официальное заявление. После того как конунг осушал кубок, хозяйка подносила выпивку всей дружине по старшинству, а затем гостям.

Собственно, в поднесении выпивки и заключалась определяющая роль женщины в эпоху викингов. В поэзии женщину не называют женщиной, ее именуют «подательницей пива». Вот что сказано в руководстве XIII века для начинающих бардов:

В именовании женщин следует употреблять разного рода предметы женской одежды, золото и драгоценные камни, а также эль, вино и другие напитки, которые женщина разливает или подносит, равно как и посуду для эля, а еще всевозможные прочие подобающие ей занятия.

Соответственно женщину можно называть и подательницей эля, и девой меда, и разносчицей выпивки, потому что на взгляд викинга — не самый джентльменский — ничем иным она и не является. Зачем в принципе все эти иносказания? Дело в том, что викинги никогда и ничего не называли своими именами. Вся древнескандинавская поэзия построена на том, чтобы подыскать знакомому предмету или явлению название позаковыристее. Море именовалось «питьем китов», «царством раков» или «пенным элем берега». Кровь — это «теплый эль волков», огонь — «погибель домов», а небеса — «бремя карликов». Поэтому скальдическая поэзия такая восхитительно головоломная.

По той же причине мед вы, скорее всего, будете пить из «хримкальдар» или «ледяных кубков» — викинги пили из стекла. Не все — стекло стоило дорого, однако у конунга в чертоге наверняка найдется стеклянная чарка, почти не отличающаяся от сегодняшних стаканов. Чарки бывали разной формы, размера и цвета[39]. Большинство из них смотрелись бы на современном столе совершенно прилично — ну разве что слегка безвкусно. Так что, если вы привыкли думать, будто викинги пили из черепов и рогов, вас ждет разочарование.

Среди этих ледяных кубков есть одна разновидность — их археологи называют коническими. Потому что археологи не поэты. Высота конического кубка около 13 сантиметров, а форма, о которой можно догадаться по названию, не позволяет поставить его на стол. Он просто упадет. Таким его делали специально, поскольку кубок полагалось выпивать в один присест. И для викингов это было крайне важно, ведь настоящий мужчина должен разом осушать чарку до дна. Точно такую же функцию — испытание мужских качеств, определяемых пропускной способностью вашей глотки, — выполнял более традиционный питьевой рог.

У скандинавов есть предание о Торе (боге войны и молотов) и Локи (боге всяческих козней). Локи подбил Тора выпить целый рог эля. Тор, как всегда, не смог отказаться от вызова, Локи велел принести рог и пояснил, что настоящий мужчина выпивает его с одного глотка. Тор пил, пил, пил — пока не перехватило дыхание, но рог остался почти полным. Огорченный Локи заявил, что бывают, конечно, случаи, когда обычному человеку удается осушить рог лишь с двух глотков. Тор попытался снова — и снова тщетно. Локи пробормотал, что есть на свете и такие слабаки, кому требуется три глотка. Но Тор не справился и с третьего и очень переживал, пока Локи не признался, что схитрил и что вторым концом рог был погружен в море. Тор в три глотка понизил уровень Мирового океана — так, если верить викингам, начались приливы и отливы.

Помимо питейных состязаний викинги развлекались похвальбой. В ней не видели ничего предосудительного. Викингу положено было хвастаться разбойничьей удалью, а другому викингу — стремиться его перещеголять. История, увы, не знает скромных скандинавских воинов, стыдливо насилующих и робко грабящих жителей английского побережья. Викинги любили превозносить свои подвиги, кричать о них на каждом углу и затыкать соседа за пояс.

Причем похвальба не сводилась к перебрасыванию короткими репликами. Это было целое мероприятие с лирико-поэтическим уклоном, торжественное, крупное, напоминающее современные рэперские баттлы — как я их себе представляю по рассказам. Мало того, похвальбу полагалось принимать всерьез, а похваляющемуся — отвечать за свои слова, неважно, относились они к деяниям прошлого или к планам на будущее. Откреститься поутру от сказанного, как сделали бы мы — дескать, чего не сболтнешь по пьяни, — не вышло бы. Даже наоборот. Существовал специальный кубок под названием bragarfull, кубок Браги, обетная чаша. Отпивая из него, вы скрепляли обет намертво. Пути назад не было. Обетная чаша определяла вашу дальнейшую судьбу. А чтобы вы уж точно не отступились от обязательства, в чертог приводили священного кабана, и вы должны были дать клятву, положив руку ему на спину. Кабана затем закалывали, его дух возносился к богине Фрейе и передавал ей ваш пьяный зарок.

Возьмем, к примеру, сказание о человеке по имени Хедин. Когда на пиру у конунга по кругу пускают обетную чашу, Хедин, возложив руку на кабана, нечаянно обещает жениться на супруге своего брата. На следующий день у него на душе закономерно скребут кошки, поэтому он идет к брату с повинной. Реакция брата, если коротко: «Что ж, обет есть обет — обещание, данное над кубком, тебе придется исполнить».

[Хедин,] себя не вини!
Может быть, станет
правым обет твой
для нас обоих.

Что в очередной раз говорит о ценности женщины в обществе викингов. Впрочем, несколько дней спустя брат погибает в поединке, не имеющем отношения к делу, и проблема благополучно разрешается.

Теперь становится чуть понятнее, почему женщин называли «пряхами мира» и почему вообще возникала необходимость в миротворчестве. Жестокое и склонное к насилию общество, полный зал воинов, пьющих залпом, церемониальная похвальба и взаимные оскорбления — и все участники при оружии. О закономерном исходе таких пиров можно судить по тому эпизоду англосаксонской эпической поэмы «Беовульф», где поэт превозносит главного героя. Среди многочисленных дифирамбов высочайшая похвала — «он в медовых застольях не губил друзей».

Для викинга это было явное достижение — свойство характера настолько неординарное, что заслуживало отдельного упоминания в поэме.

Мед поэзии

На протяжении всего пира слух приглашенных услаждали поэты и музыканты. А поэзия, в понимании викингов, возникла не в последнюю очередь благодаря спиртному. По преданию, в незапамятные времена между богами вспыхнула война. В конце концов они помирились и в знак этого договорились плевать в котел. На первый взгляд как-то странно и негигиенично, однако не надо забывать, что во многих первобытных культурах процесс брожения пивного сусла запускали сплевыванием туда пережеванного замоченного ячменя.

Как бы то ни было, у древних образовался целый котел божественной слюны, и из нее возник Квасир — мудрейший из людей или богов, когда-либо сотворенных слюной. В своих странствиях по земле Квасир щедро делился с человечеством всевозможными знаниями и мудростью, пока не повстречал двух гнусных карликов, которые убили его и слили кровь в горшок. Потом к этой крови в котле добавили немного пчелиного меда — так получился Одрерир, мед поэзии.

Затем явился некий великан и, похитив Одрерир у карликов, унес в свои горные чертоги. Один, прослышав о меде, возжелал его попробовать. Увы, теперь мед находился в замке великана, денно и нощно охраняемый великановой дочерью. Но Одину очень хотелось его отведать — поразительно, на что только не пойдешь ради выпивки, когда сильно приспичит. Поэтому Один проник в замок, обратившись в змею.

Но оставалась еще великанова дочь. Ее он не мудрствуя лукаво соблазнил и пообещал жениться, если она даст ему отведать меда. Возможно, здесь есть связь с иногда встречавшимся у викингов обычаем: если девушка поднесет мужчине особый напиток, он обязан на ней жениться. Неизвестно, был ли обычай широко распространен, поскольку большинство бракосочетаний совершалось по сговору, но так или иначе перед нами очередной пример из серии «приняв выпивку, вы становитесь родственником/дружинником/супругом того, кто вам ее поднес».

Но Одина голыми руками не возьмешь. Осушив чашу одним глотком (как водится), он обернулся орлом и улетел прочь, унося в желудке мед поэзии. Великан, узнав о пропаже, тоже немедля обернулся орлом и помчался в погоню.

Погоня был жаркой. Другие боги, завидев возвращающегося в Асгард Одина, приготовили сосуд, в который он должен был отрыгнуть Одрерир. Великан уже почти нагнал Одина, но тот успел спикировать и извергнуть чистейшее искусство в сосуд. Однако в горячке, распираемый клокочущей внутри поэзией, он выпустил немного меда через задний проход. С тех пор содержимое сосуда питает всех великих поэтов. А субстанции, вытекшей из заднего прохода, мы обязаны появлением плохих стихов. Так что теперь мы знаем, как объяснить существование и Шекспира, и Уильяма Генри Дэйвиса.

Эль

Жизнь викинга была сосредоточена вокруг эля. Спиртное приносили в жертву Одину, ради него жили, им вдохновлялись поэты, за него убивали воины. В одной из саг о героях конунг, чтобы прекратить распри между двумя своими женами, решает оставить себе ту, от которой по возвращении из военного похода получит более вкусный эль.

К концу вечера в пиршественном чертоге наверняка воцарялась кутерьма и неразбериха. Не хватало только двух составляющих. Неуемные попойки заканчиваются, как правило, рвотой и сексом (хорошо бы все-таки не одновременно) — для древнего египтянина к этому все в итоге и сводилось. Но викинги, даром что предпочитали питьевые рога другой посуде, ни о рвоте, ни о сексе не упоминают ни словом[40]. Они попросту отрубались.

По преданию, к пирующим слетало прелестное мифическое существо — цапля забвения (понятия не имею, почему цапля), которая вилась над чертогом, пока все не засыпали. По домам никто не расходился. Все оставались в пиршественном чертоге у конунга, пока держались на ногах, а потом заваливались спать на лавках, на столах, везде, где только можно было прикорнуть.

Момент довольно опасный. Вся дружина мертвецки пьяна и защищаться не в состоянии. На этом, собственно, завязан сюжет «Беовульфа» — чудовище из года в год пробирается в чертог по ночам и пожирает людей, пока главному герою не приходит в голову светлая мысль не усердствовать с выпивкой.

Положа руку на сердце, риск закончить жизнь в брюхе у чудовища все-таки был для викинга статистически минимальным — в отличие от вероятности сгореть. По преданию, в VIII веке шведский конунг по имени Ингьяльд созвал соседей-правителей на коронацию и, когда принесли обетную чашу, поклялся расширить свои земли вдвое во все стороны света. Все гости пили. Все напились. Когда цапля забвения сделала свое дело и все заснули, Ингьяльд вышел, запер двери снаружи и поджег свой пиршественный зал вместе с оставшимися там конунгами.

Я бы рад сказать, что это единичный случай, но увы. О сгоревших со всеми гостями пиршественных чертогах в исторических источниках упоминается не раз — в том числе о конунге, которого сожгла собственная жена. Видимо, было за что.

Впрочем, смерть не особенно страшила викингов. В какой-то степени они ее предвкушали. Смерть — это просто перенос в Вальгаллу, а Вальгалла — это бесконечный пир, это сумбл, длящийся целую вечность. Там бушует хмельной Один, там ждут все старые друзья, с которыми вы пили обетную чашу, и там есть священная коза Хейдрун, которая непрестанно доится чистым крепким медом. Вот он, рай для викинга — бражничать в Вальгалле вечно.

ГЛАВА 12. Средневековая пивная

Средневековую таверну мы все прекрасно себе представляем. Откуда у нас это представление — бог весть. Может, из фильмов о Робин Гуде и его веселых стрелках, которые пробирались под покровом Шервудского леса в деревенский кабак во времена доброго короля Ричарда. Там румяные молодцы прихлебывали Настоящий Английский Эль из увенчанных шапками пены кружек, которые подносила пышнотелая хозяйка. Чем живее у нас воображение, тем пышнее формы у хозяйки и тем веселее молодцы. В углу пиликает скрипач, легкий ночной ветерок покачивает аккуратно нарисованную вывеску.

Ничего подобного не было и в помине.

Чтобы объяснить почему, нужно сперва уточнить кое-какие термины, намеренно употребленные неправильно в предыдущем абзаце. В наши дни можно открыть бар и назвать его «Корабельным двором», «Корабельной таверной» или просто «Кораблем» — разницы никто не уловит. Но в Средневековье и позже, вплоть до конца XVIII века, существовало четкое отличие между постоялым двором, таверной и пивной.

Постоялый двор

Постоялый двор (inn) представлял собой гостиницу, причем довольно дорогую. Там, как и следует из названия, имелись комнаты для ночлега и конюшни для лошадей. Останавливалась на постоялых дворах путешествующая знать, а также купцы и прочий зажиточный люд. Бедняков дальше порога обычно не пускали. С одной стороны, это делалось для поддержания марки заведения, а с другой — в силу своеобразной ценовой политики на постоялых дворах. Сам ночлег стоил довольно дешево, а зарабатывал хозяин на различных дополнительных услугах — хорошем угощении, вине, стирке, заботе о лошадях и так далее.

Такого явления, как деревенский постоялый двор, не существовало в принципе — как не существует в наше время деревенского «Гранд-отеля». Гостиницы такого класса встречались только в городах, как правило крупных. Это было внушительное здание на рыночной площади, с просторным двором. Там же иногда проводились судебные слушания — пожалуй, только благодаря этому обстоятельству Робин Гуд и мог побывать на постоялом дворе.

В предместьях Лондона, правда, попадались постоялые дворы и попроще, потому что с наступлением темноты городские ворота закрывали и запоздавшим путникам приходилось ночевать «под стеной». В британской школе можно услышать от слегка увлекшегося учителя, что английская литература началась с паба, поскольку в завязке «Кентерберийских рассказов» действие происходит в харчевне «Табард» у Лондонского моста. Однако «Табард» все же был не пабом, а постоялым двором. Как раз таким, где могли разместиться нагрянувшие без предупреждения двадцать девять паломников с лошадьми. Как отмечает Чосер, «конюшен, комнат в “Табарде” немало / И никогда в нем тесно не бывало». Постояльцев у Чосера принимает и размещает Гарри Бэйли, хозяин «Табарда», и многие читатели видят в нем просто добродушного трактирщика, обслуживающий персонал. Но это не так. Гарри Бэйли владел постоялым двором, а значит, принадлежал к кругу весьма преуспевающих предпринимателей. Кроме того, он был членом парламента и собирал недавно введенную подушную подать.

Английская литература начинается не в пабе, она начинается в гостинице.

Таверны

В тавернах подавали вино. А вино было привозным и потому стоило очень и очень дорого. Таверна — это, грубо говоря, эквивалент нынешнего коктейльного бара, а какой коктейльный бар в деревне?

Таверны существовали для богатеев, которым хотелось гульнуть, а значит, почти все находились в Лондоне. Еще это значит, что таверны были местами злачными — то есть там ошивались проститутки и азартные игроки, ведь тому, кто может позволить себе вино, заведомо по карману и прочие дорогие греховные удовольствия.

Исчерпывающее и прекраснейшее описание таверны тюдоровских времен нам оставил Шекспир — потому что именно в «Кабаньей голове» в Истчипе тратит почти все свое время и все свои деньги Фальстаф. О Фальстафе часто складывается превратное мнение: читателям кажется, что и он, и его компания — бедные и безродные гуляки. Но Фальстаф пьет херес, а херес (который поставляли из Португалии) был самым дорогим из спиртных напитков, доступных в тюдоровской Англии. Это как если бы сейчас Фальстаф спрашивал в ресторане исключительно шампанское. Да, заведение хозяйки Куикли нельзя назвать приличным, но и дешевым его не назовешь. В одном месте Шекспир упоминает, что Фальстаф, как обычно, спустил на херес около шести шиллингов — это вдвое-втрое больше, чем можно было заработать физическим трудом за неделю. То есть, если продолжать аналогию, современный Фальстаф хлестал бы свое шампанское в безвкусном стриптиз-баре.

Сам Шекспир, я уверен, пил вино. В его произведениях насчитывается свыше сотни упоминаний вина и хереса и лишь шестнадцать раз встречается эль. Кроме прямых упоминаний есть еще и образ мысли: подбирая метафору, он противопоставит иссякшему вину жизни подонки, осадок на дне бочки. Намек на питье эля герои Шекспира обычно воспринимают как оскорбление. И это согласуется с тем немногим, что нам известно о питейных пристрастиях поэта. Мы точно знаем, что он пил в «Табарде», поскольку вырезал там свое имя на деревянной обшивке, а еще он с большой долей вероятности посещал таверну «Русалка» и оксфордский «Золотой крест». Но, насколько можно судить, высший разряд он предпочитал во всем.

А жаль, ведь так хочется представлять литературных гигантов обычными людьми, которые, как и мы, закатывались вечерком в паб. Сегодня только ленивый хозяин паба не поместил у себя изречение доктора Сэмюэля Джонсона: «Ни одно человеческое изобретение не дарит столько счастья, сколько хорошая таверна или гостиница».

И нам доподлинно известно, что доктор Джонсон хотел сказать, поскольку именно он составил толковый словарь английского языка, из которого я и брал определения таверны и постоялого двора. Доктор Джонсон целенаправленно не упоминает третий тип питейного заведения, предтечу современного паба — пивную.

Пивные

И вот теперь, усвоив все вышесказанное, вернемся к Робин Гуду и его веселым стрелкам, которые вваливаются в деревенскую пивную времен Ричарда Львиное Сердце.

Ее по-прежнему не было и в помине.

В Англии рубежа XII–XIII веков не существовало такого явления, как паб. В деревнях просто не было питейных заведений. На первый взгляд странно. Англия без паба — это как Россия без водки (водки на Руси в те времена, кстати, тоже еще не было, о чем мы поговорим в соответствующей главе). Пабы отсутствовали, поскольку народ в них не нуждался.

Занятно, однако чем больше вдумываешься, тем отчетливее понимаешь, что в пабах и вправду не было смысла. Да, там можно пить, но пить можно где угодно. А в Средневековье действительно пили везде. За работой, например. Были, разумеется, и монахи, которым выдавали по жалкому галлону эля на день, как в аббатстве Бьюли. Но за работой пили все. Нередко выпивка входила в оплату — тележник, в частности, мог рассчитывать на три пинты[41] эля и какие-нибудь продукты в дополнение к деньгам. Землевладелец, нанимая работников, тоже обязывался ставить им выпивку. Так была устроена жизнь. Это не значит, что все напивались. От нескольких пинт эля, растянутых на весь долгий и трудный рабочий день в полях, не опьянеешь. Но так сытнее. Как говорится, эль — это жидкий хлеб.

В церкви тоже пили. Средневековая деревенская церковь была не столько местом поклонения, сколько центром общественной жизни (ну да, по воскресеньям добавлялось и поклонение). На церковном дворе играли в мяч, в церковном зале пели песни. Эль часто раздавали по праздникам, на именинах, свадьбах, крещениях и похоронах. На хороших похоронах можно было отлично гульнуть. Когда в 1319 году хоронили епископа Винчестерского, бедным раздали тысячу галлонов эля. Это, конечно, уже нетипичная щедрость, и тем не менее возможность получить дармовую выпивку при церкви была обычным делом.

Но в основном средневековый англичанин пил дома. Вместе с домочадцами, включая детей. Вода по-прежнему представляла опасность, и ею довольствовались лишь беднейшие из бедных. Упомянутый в одной из предыдущих глав принцип аббата Эльфрика — «Когда есть эль, то пью эль, а воду пью, когда эля нет» — не утратил актуальности. Эль имелся почти у всех. Варка особой сложности не представляла — был бы ячмень и вода, ну и пряностями можно сдобрить, если найдутся. Так что, пока муж работал в поле, жена усердно варила эль.

Варка эля, как и в древнем Междуречье, оставалась женским занятием. Жене полагалось готовить, убирать, смотреть за детьми, варить эль и прясть. Прядение и варка эля были выгодны еще и тем, что давали дополнительный заработок. Кроме того, жена ткала материю на одежду мужу, а излишки тоже могла продать. В Средневековье для простой незамужней женщины другого источника дохода, кроме прядения, по сути не существовало. И источник этот был настолько распространен, что «старую деву» в английском языке и по сей день называют spinster — от глагола spin — прясть. Причем -ster в данном контексте — женский суффикс, мужчину называли бы spinner. Но мужчины не пряли. По аналогии женщину, которая занималась варкой эля, следовало бы называть brewster — от глагола brew — варить, заваривать. И такое слово действительно есть[42].

Женщину, которая варила эль на продажу, можно было называть и элеварительницей. Средневековый эль, отличавшийся очень коротким сроком годности, портился уже на третий-четвертый день. Поэтому, если хозяйка, не рассчитав, варила больше эля, чем способны были выпить домочадцы, она вешала над входом специальный «эльный знак» — горизонтальную палку с привязанным на конце побегом плюща. У порога она выставляла бочку и продавала излишки эля прохожим — всем, у кого найдется при себе тара и несколько монет. Прохожий мог выпить купленный эль хоть в поле, хоть дома, хоть в церкви. Распродав все излишки, хозяйка снимала знак и шла варить новую партию эля.

Такая практика держалась вплоть до XIV века, когда совпало сразу несколько обстоятельств. Во-первых, люди перестали пить в церкви. Не потому что им разонравилось, это церкви разонравилось, что в ней пьют. Назначенный в 1366 году архиепископом Кентерберийским Симон Лэнгхем первым же делом пригрозил отлучить от церкви любого, кто будет участвовать в «пьяных сборищах, которые, подменяя понятия, называют благотворительными сборами».

Во-вторых, изменились принципы работы на земле. Прежде знатный землевладелец нанимал крестьян для обработки своих полей, но в XIV веке знать сообразила, что гораздо проще сдавать крестьянам участки в аренду, и пусть себе пашут. То есть теперь всем крестьянам, у которых не было жены-элеварительницы, приходилось покупать эль самим. Хозяйкам это оказалось только на руку. Однако теперь измученные жаждой крестьяне являлись после рабочего дня — им хотелось эля, но еще хотелось где-то присесть, чтобы его выпить. Хозяйки начали пускать их на свою кухню. Так родился паб.

И в-третьих, было изобретено пиво. До сих пор в этой главе я говорил исключительно об эле, который делался из ячменя и воды. Напиток на самом деле так себе. Питательный? Да. Алкогольный? Да. Вкусный, чистый, пенный, освежающий? Нет. Что-то вроде жидкой овсянки-размазни с комками. Единственный способ как-то улучшить вкус — добавить пряностей или трав, и чаще всего использовался хрен. Но все равно это была не более чем маскировка вкуса, попытка сделать что-то приличное из помоев.

А потом появился хмель. Хмель — это шишки одноименного растения, и, когда их добавляют к элю, получается пиво. Европейцы использовали этот прием испокон веку, а англичане отставали. Сначала хмель завезли в Лондон, и уже оттуда он медленно распространился по всей Англии. Распространение шло неравномерно — в Ланкашире до середины XVII века по-прежнему пили один эль, достаточно долго держался за него и Корнуолл. Об этом даже стихотворение есть:

Я корнуоллец, я стряпаю эль —
Горло дерет он, как бешеный зверь,
Намешано много в нем с гарью и смрадом,
Словно свиней в нем купали всем стадом.

Но большинство все же предпочло вкус хмельного пива. И у пива было еще одно гигантское преимущество перед элем — оно не портилось. Пиво можно хранить около года, и, если бочка хорошо запечатана, с ним ничего не случится.

Это позволяло наладить массовое производство. В каждом крупном городе появились пивоварни, выпускающие большие объемы чудесного напитка, который затем поставлялся в местные пивные (они по-прежнему назывались alehouse — «эльные», хотя о каше-размазне уже давно успели забыть). В пивоварнях пиво фильтровали, отчего оно становилось качественнее. Работали на пивоварнях и владели ими мужчины. Хозяйки-элеварительницы могли бы оказаться не у дел, но не оказались, поскольку по-прежнему держали свои маленькие пивные, только пиво для них теперь закупали, а не варили сами.

Поход в паб

Представим, что мы путешественники и на дворе у нас примерно конец XV века. Пить хочется — сил нет, и, проходя через очередную деревню, мы решаем промочить горло. Как нам это сделать?

Прежде всего необходимо отыскать пивную — опознать ее, как и раньше, можно только по «эльному знаку». Вывески (как и собственные названия) у пабов начали появляться лишь в 1590-х годах. Постоялые дворы щеголяли названиями и вывесками уже не первый век, и пабы тоже принялись заводить у себя этот символ роскоши. А пока мы ищем торчащую над входом палку с привязанным на конце побегом плюща. Еще один верный признак — эльная скамья, то есть, как вы наверняка догадываетесь, выставленная снаружи у порога обыкновенная скамья, на которой в хорошую погоду можно попивать пиво на припеке. Не исключено, что рядом во что-то играют (больше всего в те времена любили шары) и делают ставки на игру.

Дверь открыта. Так требовал закон[43], и прикрывали ее разве что в зимнюю стужу. Любой представитель властей должен был иметь возможность убедиться, что внутри не творится ничего неподобающего, не переступая при этом порога и не марая себя посещением низкопробного заведения. В результате в пивной постоянно дуло, но сквозняки и холод были неотъемлемой составляющей Средневековья, тем более что стеклянные окна пока оставались редкостью. Мерзли все, поэтому одним из главных достоинств пивной был огонь, полыхающий в большом очаге. Мало кто из крестьян мог позволить себе такую роскошь дома.

Одно из основных отличий от современного паба заметно сразу — нет барной стойки. Этот родной нам, привычный и любимый атрибут питейного заведения появился только в 1820-х. Так что пивная, в которую мы заглядываем, совсем не похожа на паб, а больше напоминает обычную кухню. По сути, это она и есть. Где-то в углу приткнулась бочка с пивом. Еще найдется пара табуретов и скамей, может, один-два стола на козлах. Но всей меблировки здесь от силы на пару шиллингов. Это просто жилище, открытое для публики.

Гостеприимством мы почти наверняка обязаны не хозяину, а хозяйке, женщине. Неважно, варит она эль сама, на месте, или покупает пиво на стороне, содержание пивных по-прежнему занятие почти исключительно женское. Конечно, хозяйка может быть замужем, и тогда официально пивной владеет ее муж. Но его мы все равно не застанем, он занимается основной работой, пока жена вносит свой посильный вклад. Не менее велика вероятность, что хозяйкой окажется вдова. Пивная оставалась одним из немногих способов заработка для женщины, а лицензии на содержание таких заведений вдовам в допенсионные времена выдавали из жалости. В противном случае приходу пришлось бы брать вдову на попечение, а такая обуза ему была не нужна.

Мы переступаем порог, но никто при виде нас не замолкает. Путешественники — частые посетители пивных, для путников эти заведения, собственно, не в малой степени и предназначены. Нередко заявку на лицензию обосновывали тем, что путников по дороге проходит много, а пивных в округе недостаточно.

О публике, собравшейся в пивной, нам известно немало. Преступления — истинный подарок для историка, потому что в протоколах судебных заседаний фиксировались имена всех свидетелей с указанием рода занятий и места жительства. То есть, когда преступление совершалось в пивной, оставались какие-то записи, на основе которых можно выводить некую статистику. Например, в нашей пивной, скорее всего, около десяти посетителей, из них процентов пять — женщины.

Женщины в пивных обычно сидели компаниями. Заявишься в одиночку — пойдут пересуды; будешь пить вместе с другими степенными замужними дамами — никто ничего худого не скажет. Кроме того, в пивных устраивали свидания. Если парень открыто ухаживал за девушкой, то зайти вместе в пивную считалось совершенно нормальным и приличным.

Впрочем, «приличный» здесь понятие относительное. Пивные по-прежнему были уделом беднейших слоев. Обладатели какого-никакого достатка — йомены[44] например, — пили дома, как встарь. Пивная была отдушиной для простого люда. Здесь засиживались слуги — по той же причине, что и влюбленные. Антропологи называют такие места «третий дом». Здесь ты не на работе, где нужно угождать начальнику или хозяину, и не дома, где нужно угождать родителям или второй половине. Из этих же побуждений сюда стекались подростки. Средневековая Англия была райским местом, до законодательного возрастного ограничения продажи спиртного оставалось еще жить и жить.

Это не значит, что кто-то напивался всерьез — кроме как по воскресеньям. Если мы обычно уходим в отрыв в пятницу вечером, то в Средневековье гуляли в воскресенье утром. Вполне разумно, если задуматься: ведь тогда расслабляться можно весь оставшийся день. Но такой расклад вел к бесконечной войне между пивной и церковью за воскресных прихожан. Верх одерживала пивная. Один недовольный таким положением дел приходской священник в Стаффордшире попытался как-то выгнать бедняков из пивной. В итоге ему пришлось спасаться бегством от толпы, которая «швыряла шапки в воздух, улюлюкала и вопила, чтобы священник убирался прочь со своей котомкой».

Усаживаемся. Хозяйка наливает нам пива в глиняный кувшин. Внутри он обычно запачкан чем-то черным, но это не опасно, просто так сподручнее недоливать и обсчитывать (совсем как в древнем Междуречье). Завязывается беседа. Стандартное приветствие для незнакомца, входящего в пивную: «Что слышно?» До появления газет и телевидения путешественники были единственным источником сведений о происходящем в мире. Кто у нас сейчас король? Воюем с кем-нибудь? Вторжения ждать? На самом деле пивные довольно скоро стали рассадниками ложных слухов. В 1619 году весь Кент охватила паника, когда испанцы якобы взяли замок Дувр, а в 1603-м завсегдатаи пивных Лестера умудрились узнать о кончине Елизаветы I за двое суток до печального события.

Так что мы пьем и беседуем. На каждого приходится примерно по три пинты — если, конечно, день не воскресный. Еще мы играем в игры и делаем ставки. И все это отмечаем в счете, по которому нужно расплатиться перед уходом. Будь мы местными, могли бы неделями пить в кредит. Остальным тоже не обязательно платить монетой, в ходу натуральный обмен, в качестве платы за пинту пива сгодится почти все что угодно — курица например. Удобно, однако сомнительно с точки зрения охраны правопорядка: путешественнику достаточно просто стащить где-нибудь по дороге курицу и обменять ее на выпивку в первой подвернувшейся пивной.

Но вот вечер, как свойственно всем вечерам, заканчивается, и, когда местные расходятся по домам, мы можем за отдельную плату переночевать где-нибудь на лавке. А если не поскупиться, то и в одной кровати с хозяином и его женой. Или можем внять намеку Шекспира (единственной его сцене, где действие происходит в пивной и мистера Слая в начале «Укрощения строптивой» выталкивают взашей за неуплату) и прикорнуть прямо на улице у порога.

ГЛАВА 13. Ацтеки

Мы знаем, что спиртное у ацтеков водилось, мы знаем, что они его порицали, и мы знаем, что они его пили. Дальше начинается неразбериха.

Ацтеки пили пульке[45]. Это необычный, белый, довольно вязкий напиток, по крепости — примерно как пиво или сидр. Делается он из забродившего сока агавы и, в принципе, довольно полезен. В нем и витамины, и калий — и чего только нет. Пульке необыкновенно питателен и, как гласит древняя поговорка, лишь самую малость недотягивает до мяса. Поэтому неудивительно, что его полагалось пить беременным — все-таки они пили за двоих.

Однако при этом ацтеки смотрели на пульке косо. Очередной император, взойдя на престол, издал указ:

Главным образом повелеваю избегать пьянства и не пить пульке, который, словно белена, отнимает у человека рассудок <…> В пульке и в пьянстве коренится причина всех неурядиц и распрей, всех бунтов и смуты в городах и царствах — он словно вихрь, который сметает и приводит в беспорядок все на своем пути, он словно дьявольский ураган, который сеет всевозможное зло. Всем супружеским изменам, насилию, надругательству над девицами, кровосмесительству, воровству, преступлениям, сквернословию, лжесвидетельству, роптаниям, клевете, мятежам и бесчинствам всегда предшествует опьянение. Всему этому виной пульке и пьянство.

Такие слова — свидетельство хоть и не в пользу пульке, зато в пользу того, что его употребление, как и злоупотребление им, носило повсеместный характер. И это очень странно, потому что, согласно тому же источнику, пульке был фактически объявлен вне закона.

Изучать историю ацтеков нелегко — не в последнюю очередь потому, что они почти не оставили записей. Письменность у них была, но испанцы, завоевывая империю, жгли все, до чего могли дотянуться. А потом, не оставив от культуры камня на камне и обратив все письменные источники в пепел, решили, что неплохо бы изучить завоеванное. Главным исследователем стал священник по имени Бернардино де Саагун, который и записал приведенный выше указ. Однако у него же читаем:

Пульке не пил никто — кроме тех, кто уже находился в преклонных летах, да и те тайком и понемногу, не напиваясь. Если пьяный показывался на людях, или его ловили на пьянстве, или находили на улице не вяжущим лыка, если он шатался вокруг, распевая песни, один или в компании других пьяниц, его наказывали. Если он был простолюдин, то забивали до смерти либо могли удушить на глазах окрестных юнцов — в назидание, чтобы тем неповадно было пить. Если же пьяный был знатного рода, то его душили без посторонних.

Не знаю, сильно ли утешало обреченного на казнь, что его удавят в приватной обстановке, однако что-то в этой привилегии, видимо, было. Может закрасться подозрение, что Саагун сгущает краски, но он почти наверняка ничуть не преувеличил. Ацтеки отличались исключительной кровожадностью и нездоровой, с нашей точки зрения, склонностью к человеческим жертвоприношениям. Наказанием за супружескую измену практически в любом случае была смертная казнь, независимо от социального положения прелюбодея. Мужчинам раскраивали череп камнем, женщин сперва душили, а затем раскраивали череп.

Кроме того, мы знаем, как регламентировалось употребление спиртного еще в одном доколумбовом мексиканском городе. Тескоко располагался к северо-востоку от столицы ацтеков, Теночтитлана. Его эксцентричный правитель по имени Несауалькойотль выстроил храм неизвестного божества, стоявший совершенно пустым, и издавал указы против пьянства. Жрецу полагалась за пьянство смертная казнь. Правительственному чиновнику — тоже (правда, если обходилось без скандала, то можно было отделаться потерей должности, званий, регалий и прочего). Простолюдину на первый раз преступление прощалось. Ну то есть его всего лишь брили наголо под улюлюканье глумящейся толпы. Но не вешали и не душили. До вторичной поимки на пьянстве. Так что Несауалькойотль отличался относительной снисходительностью.

Но если спиртное было настолько незаконным, почему оно занимало центральное место в ацтекской культуре? А оно занимало. Ацтеки поклонялись богам алкоголя. И не одному. Майяуэль, покровительница агавы, была женой бога Патекатля, отвечавшего за брожение. У Майяуэль было четыреста грудей (вот, наверное, Патекатль радовался!), и все они пригодились, когда небожительница произвела на свет четыреста божественных кроликов, Сенцон Тоточтин.

Четыреста — потому что у ацтеков была двадцатеричная система счисления. Четыреста — это двадцать в квадрате, то есть для ацтекской культуры примерно то же самое, что сотня (десять в квадрате) для нашей. А вот почему кролики — неизвестно. Может, потому, что кролики безмозглы, а может, потому, что распутны, а может, потому, что они просто забавные. Но этим кроликам отводилась важная роль в ацтекской религии, и их жрецы занимали высокое положение. Сенцон Тоточтин были не какими-нибудь мелкими всеми забытыми божками, а значимыми.

И тем не менее они олицетворяли нечто запрещенное под страхом смерти.

Здесь нам снова придется учесть одно противоречие, и снова я тут ни при чем, это всё конкистадоры, которых угораздило уничтожить культуру, не успев толком ее изучить и описать. Спиртное позволялось пить старикам. Насколько старым — непонятно, но, судя по всему, достаточно дряхлым, морщинистым, отошедшим от повседневных дел. Раз в качестве рабочей силы от тебя уже никакого толка — пожалуйста, напивайся сколько влезет.

Все тот же Саагун, у которого мы читаем о всевозможных жутких казнях, описывает ацтекскую церемонию наречения (крещения по сути):

Вечером старики и старухи собирались, чтобы напиться пульке допьяна. Для этого им выставляли большой кувшин пульке, из которого распорядитель разливал напиток в калебасы (тыквы-горлянки) и выдавал каждому по очереди <…> И если он видел, что гости еще не пьяны, то оделял каждого еще раз, теперь в обратном порядке, начиная с левого конца и нижайшего края. Напившись, все принимались петь <…> некоторые не пели, а мололи языком, хохотали, смешили других, и, заслышав что-нибудь забавное, все надрывали животы от смеха.

Подытожим. Выпивка строжайше запрещена и карается смертью. Выпивка присутствует повсюду. Выпивка окружена почетом и занимает центральное положение в культуре и религии. Выпивка разрешена старикам. От такого расклада у историка шумит в голове и закрадывается подозрение, что тут без дозы теонанакатля не разберешься. Этот излюбленный ацтекский галлюциноген никто запрещать и не думал[46].

Тем не менее существует теория, которая проясняет скрытую в этих противоречиях логику. Антропологи, исследующие пьянство, делят культуры на так называемые «влажные» и «сухие». Во «влажных» к алкоголю относятся совершенно спокойно. Потягивают спиртное в любое время суток, получают удовольствие и очень редко напиваются до состояния нестояния.

В «сухих» культурах все с точностью до наоборот. «Сухие» они не потому, что в них не пьют совсем, а потому, что к алкоголю относятся с опаской и строго регламентируют, когда и где его употреблять нельзя. И в тех случаях, когда можно, напиваются в хлам.

Южноевропейские страны в массе своей относятся к категории «влажных» — для итальянца, например, в порядке вещей хлопнуть рюмку лимончелло в рабочий полдень. Северная Европа тяготеет к сухости — то есть никакой выпивки по утрам, зато пятничным вечером там отрываются за всю неделю. Эти два подхода называют еще «континентальным» и «загульным».

Испанские конкистадоры, соответственно, еще в те времена принадлежали к культуре «влажной». Они любили вино, прихлебывали его от рассвета до заката, но практически не пьянели. Ацтеки по этой классификации относились к «сухим». В обычные дни к спиртному не разрешалось даже притрагиваться, и именно тогда действовали все перечисленные выше законы. Но в дни религиозных празднеств, например посвященных четыремстам пьяным кроликам, ацтекам море становилось по колено и попойка приобретала эпический размах. Как когда-то древние египтяне и древние китайцы, ацтеки использовали спиртное как проводник к божественному.

А потом остаток месяца не брали в рот ни капли.

Отличная, прекрасно работающая система — при условии, что к вам не нагрянут завоеватели и не уничтожат ваш календарь религиозных праздников, как случилось с ацтеками. «Сухая» культура великолепно существует в своем устоявшемся режиме — загулы по пятницам и трезвые понедельники, но для этого нужно помнить, какой сегодня день недели. А к тому моменту, как иезуиты покончили с ацтеками, столь жизненно важное знание уже было утрачено.

В результате алкоголизм приобретает характер пандемии — что и произошло в испанской Мексике. Католические священники придерживались мнения, что это дьявол толкает туземцев к запойному пьянству, тем самым не давая им стать добрыми христианами. Однако согласно теории «сухих» и «влажных» культур, происходило как раз обратное. Смягчение регламента и разброд в обществе, вызванный христианизацией, провоцировали завоеванное население постоянно прикладываться к пульке.

И это вполне согласуется с тем немногим, что нам известно о потреблении спиртного у других доколумбовых индейских народов, хотя сведения и вправду скудные и разрозненные, с разбросом на многие тысячи миль. Но, к примеру, эквадорское племя сумбауа пьет, чтобы пообщаться с духами предков. Считается, если напиться до рвоты, она послужит пищей призракам усопших.

И все-таки полностью уничтожить древнюю культуру не удалось. В Мексике по сей день существует поговорка «Пьяный, как четыреста кроликов».

ГЛАВА 14. Джиновое безумие

Мадам Женева

Мадам Женева не имеет никакого отношения к одноименному городу. Но для нас она представляет гораздо больший интерес, чем любая швейцарская достопримечательность, поскольку мадам Женева была британской богиней джина. Имя ее происходит от старофранцузского genevre — можжевельник. Голландцы заимствовали его как jenever, и это слово тоже означало можжевельник — или прозрачный спиртной напиток, основной вкус которому придает можжевеловая ягода. Сегодня мы называем его джин.

Изображений этой удивительной дамы почти не сохранилось, что странно, поскольку в свое время она была большой знаменитостью. Поэты посвящали ей пьесы и стихотворения с броскими заголовками типа «Матушка Джин. Трагикомическая эклога» (1737). Ее похороны проходили при большом стечении народа — несколько раз. Она была известной светской фигурой и сторонницей женского равноправия, «высоко чтимой представительницами слабого пола, даже из высших слоев, допущенной в их альковы и неизменно держащейся рядом, чтобы облегчить многочисленные страдания и недуги, которые, к несчастью, присущи нежным творениям» (то есть женщинам).

Не так уж плохо для богини «происхождения скромного и темного — настолько, что недруги ее нередко отзывались о ней как о выскочке из навозной кучи, каковой эпитет обычно применяют к людям низкородным». Во всяком случае, именно такую родословную ей приписывает «Жизнь матушки Джин, включающая в себя подлинное и правдивое изложение ее повадок и тактики» (1736). Однако на самом деле род ее уходит корнями очень и очень глубоко в историю.

История спирта

История спирта — предмет запутанный, но нам желательно осветить ее хотя бы вкратце. Вот вопросы, на которые нужно ответить:

1.

Когда изобрели дистилляцию?

2.

Когда человек начал перегонять спирт?

3.

Когда человек задумался о том, чтобы пить продукт перегонки?

4.

Когда человек перешел к массовому производству дистиллированного спирта, чтобы простому выпивохе всегда было где его достать?

Если не вдаваться в подробности, то древние греки более 2000 лет назад совершенно точно занимались дистилляцией, но нигде нет никаких указаний на то, что они перегоняли спирт. Они тратили ценное умение на производство обычной питьевой воды.

Большинство исследователей приписывают изобретение перегонки спирта различным североафриканским ученым-арабам X века н.э. Однако все эти ученые были химиками, и их не интересовало, чем бы напиться (скорей всего), — их интересовала химия. Споры на этот счет не утихают: существует в том числе мнение, что спирт упоминается и у Абу Нуваса (см. главу 10). Но наверняка никто утверждать не может. И идея совершенно определенно не прижилась ни в Африке, ни в Европе.

Затем у нас появляется масса многообещающих зацепок, когда в исторических текстах упоминаются вещества, по описанию очень похожие на спиртное, но так ли это — доподлинно не установишь. Например, в XII веке англичане из войска Генриха II, радостно разоряя ирландский монастырь, нашли несколько бочонков с неизвестным напитком, обжигающим горло и невероятно забористым. Очень похоже на спирт. В конце концов, монастыри были средоточием и наук, и пития, так что почему бы нет. Но с таким же успехом это мог оказаться очень крепкий и очень пряный эль. Истину мы уже не узнаем.

Дело осложняется еще и тем, что средневековые трактаты по алхимии и медицине написаны шифром или просто очень туманны. Однако примерно с XV века уже встречаются упоминания об использовании дистиллированного спирта в лекарственных целях в очень малых дозах. Судя по всему, некоторые больные, обнаружив, что лекарство недурно на вкус да еще и пьянит, были не прочь принимать его почаще и побольше. Но спирт пока еще стоил слишком дорого.

В 1495 году король Шотландии Яков IV купил у одного монастыря несколько бочонков виски — «аква вита», как его тогда называли. Заказ немаленький, примерно эквивалентный нескольким сотням бутылей — для лечебных целей это явно чересчур. Но Яков IV был королем и мог себе такое позволить, а монастырь был специализированным учреждением и, вероятно, одним из очень и очень немногих мест, где спирт производили в больших объемах.

Сотню лет спустя аква вита подавали в одном питейном заведении где-то в непосредственной близости от Лондона. Напиток по-прежнему был диковинкой, о которой большинство даже не слыхивало. А потом, во второй половине XVII столетия, в Западной Европе начался бум на крепкое спиртное. Французы внезапно увлеклись бренди, а голландцы — женевером. Англичане тем временем были сперва заняты гражданской войной, а потом оказались под властью пуритан, которые спиртное не жаловали.

Затем наступила Реставрация, и английская аристократия хлынула из Франции домой с привитым на чужбине вкусом ко всевозможным забавным новинкам — шампанскому, вермуту и бренди. Напитки приобрели статус аристократических. Однако офранцуженная аристократия встала Англии поперек горла, и в 1688 году англичане отправили монарха обратно за Ла-Манш, а на трон посадили голландцев — Вильгельма и Марию. Вильгельм-то и привез в Англию джин.

Джин

Популярности джина в Англии способствовали четыре фактора — монархия, военные, религия и спасение мира от голода. Факторы все как один вполне себе достойные и веские. Некоторые историки добавляют еще «ненависть к французам», и тогда всего причин получается пять.

Итак, пункт первый — монархия. Король Вильгельм III любил джин, потому что был голландцем, а голландцы поголовно любили джин.

Пункт второй — военные. Голландские военные любили джин по двум причинам: потому что были голландцами, и потому что джин наделял голландских военных особой храбростью, благодаря которой в английском языке хмельную удаль по сей день зовут «голландской».

Третий пункт — религия. В этот период европейские страны вели бесконечные войны — в основном на религиозной почве, между католиками и протестантами. Англия и Голландия были протестантскими, так что английские солдаты сражались бок о бок с голландцами, пили с ними вместе и возвращались домой с похмельем и привычкой к джину. Поэтому джин был сразу и военным, и протестантским напитком.

В-четвертых, спасение мира от голода. С незапамятных времен, а возможно и дольше, любая страна сталкивалась с проблемой неурожаев. В обычный, урожайный год земледельцы выращивали ровно столько зерна, чтобы хватило в пищу, но не больше, потому что иначе его невозможно было продать и оно залеживалось. Однако время от времени случались неурожаи. Тогда зерно оказывалось в дефиците, но земледельцев это совершенно не печалило.

Занятная особенность аграрной экономики заключается в том, что неурожай — это значит меньше зерна; меньше зерна значит повышение цен; повышение цен значит, что в неурожайный год земледельцы выручают от продажи зерна столько же, сколько в урожайный, при этом с меньшими хлопотами.

Страдали от неурожая бедняки и нуждающиеся, а также власти. Власти страдали больше всех, поскольку им приходилось бороться с ропотом и недовольством бедняков и нуждающихся, которые устраивали бунты.

И вот Вильгельм III нашел, как ему казалось, отличный выход. Джин делается из зерна, причем не особенно важно, насколько качественного: после сбраживания и перегонки разницу на вкус не заметишь. Соответственно, если удастся приучить Англию к джину, появится обширный рынок сбыта для излишков зерна в урожайные годы, а в неурожайный год эти излишки покроют недостачу. Зерно будет хоть и не лучшего качества, но все же съедобное. Так с голодом можно покончить навсегда. Но для этого джин должен завоевать безоговорочную популярность.

Вильгельм III решил сделать джин доступнее пива, полностью освободить его от пошлин и ограничений и позволить перегонять любому, кто пожелает. Кроме того, нужно было запретить импорт французского бренди. Но его Вильгельм III и так уже запретил, поскольку, как любой здравомыслящий английский монарх, вступил с Францией в войну.

Вот так мадам Женева, ксенофобски настроенная дочь голландки и английского пехотинца, пришла покорять огромный и пугающий Лондон.

Лондон

На рубеже XVII–XVIII веков Лондон был крупнейшим городом Европы. Это создавало массу сложностей. Английское общество отличалось выраженной дисциплинированностью — в условиях жизни небольшими группами, предпочтительно деревенскими. Полиции как таковой там не существовало, но в деревне в ней никто и не нуждался. Все и так были друг у друга на виду. Общегосударственных законов тоже, по нашим меркам, принимали немного, но и в них почти не было необходимости. В деревне, где всем и каждому полагалось сунуть нос в любое ваше дело, для поддержания общественного порядка хватало общественного мнения, то есть худой молвы и косых взглядов. Никто не мог прыгнуть выше головы, притвориться кем-то другим, сбежать от своего прошлого.

В деревне была даже система социального обеспечения — приход. Любой бедный прихожанин, оказавшись в отчаянном положении, имел право уповать на милость прихода, и ему оказывали помощь. Небольшую. Однако абсолютной нищеты все же удавалось избежать.

А потом все двинулись в Лондон. Не все разом, конечно, но для нас это несущественно. Поговаривали, что в Лондоне улицы вымощены золотом, деньги сами идут в руки, а богачи просятся в мужья. В Лондоне открывалась бездна возможностей, каждый получал шанс стать кем угодно. Лондон не знал себе равных.

Справедливости ради, Лондон действительно не знал себе равных. Кроме Лондона в Англии было всего два города с населением свыше 20 000 человек. В Лондоне жило 600 000. Ничего подобного никто прежде не видывал. Жизнь там строилась совершенно иначе. Можно было сохранять анонимность. Разве не изумительно: идешь по улице — а среди прохожих ни одного знакомого. Настолько изумительно, что об этом писали целые газетные статьи.

Можно было одеться побогаче. И если вы одеты как джентльмен, в вас не заподозрят никого иного, что тоже изумляло. А еще подрывало и расшатывало все устои общественного порядка. Вот этот человек, на вид истинный джентльмен, может оказаться плебеем, зато вон тот, в лохмотьях, может быть вчерашним джентльменом — как раз на это время пришелся большой обвал рынка ценных бумаг, крах «Компании Южных морей». Кроме того, Лондон наводняли герои бесчисленных сражений, готовые поколотить любого, кто обратится к ним не по званию. Можно было строить из себя кого и что угодно, ни одна живая душа не знала, кто вы на самом деле, вам все сошло бы с рук. В любом деле был шанс продвинуться невероятно далеко — и в обнищании тоже. Рассчитывать на приходскую систему социального страхования мог лишь тот, кто сидел в родном приходе. В Лондоне бедняк оставался один-одинешенек.

Ну то есть не совсем. Вокруг полно было других бедняков. Они жили в трущобах и скоплениях лачуг в Ист-Энде и окрестностях Вестминстера. Там обитали отчаявшиеся и опустившиеся. Они жаждали забыться. Им нужен был свободно продаваемый напиток, который пьянил бы мертвецки и влет, а стоил бы гроши, поскольку не облагался никакими пошлинами. Им нужно было пить до отключки на своем бедняцком тюфяке. Им хотелось утолить печаль, припадая к утешительной мадам Женеве — или, как сулили надписи над входом в притон: «За пенни — набраться, за два пенса — надраться, чистая солома — бесплатно».

Питье джина

В каждой главе я стараюсь как можно скорее переходить к конкретике. Так что вся приведенная выше социально-экономическая подоплека — это хорошо, но где в конечном счете добывал джин пресловутый лондонский бедняк? И когда? И у кого? Как выясняется, где угодно, в любое время и у кого угодно.

Чтобы открыть джинную лавку, не требовалось практически ничего. Ну, кроме джина. Для этого нужно было обратиться к кому-нибудь из крупных перегонщиков (на солодовую винокурню) и купить галлон-другой спирта-сырца. Его несли домой и перегоняли по второму разу. Это важно, поскольку в результате джин становился гораздо крепче современного. Единого мнения у исследователей нет, но примерная крепость составляла около 80 градусов, то есть вдвое выше нынешней. При повторной перегонке можно было подмешать что-нибудь в спирт для вкуса. Главным образом можжевельник (но, как мы еще увидим, случалось обходиться и без него), а к нему — на что фантазии хватит. Чтобы позабористее. Популярностью пользовался скипидар, а еще серная кислота. Не самые полезные для здоровья добавки. Но это неважно. Теперь вы торгуете джином.

Джинная лавка обычно представляла собой небольшую каморку в бедняцком доме. И ничего более. По свидетельству журнала London Magazine, в бедных кварталах «его продают почти в каждом доме, где только найдется свободный закуток, — часто в подвалах, иногда на чердаке». Это не преувеличение. По некоторым подсчетам, в Сент-Джайлсе (чуть южнее того места, где сейчас располагается Британский музей) джином торговали в каждом пятом помещении. Туда битком набивалась немытая беднота и глушила спиртное, а потом окрестности глохли от ее пьяного храпа.

Если же вам неохота лезть на чердак или в подвал, джином можно разжиться и на улице. Где угодно. У кого угодно.

Нынешняя чернь жить не может без милого ее сердцу лекарства, настоянного на безделье, — женевы, безотказного противоядия от бережливости и умеренности, которое при многократном приеме притупляет боль трезвого рассуждения и как рукой снимает мучительные мысли о нехватке самого насущного. Торгуют им в толпе по таким случаям самые гнусные представители обоих полов, но чаще всего это люди опустившиеся, бездарно растратившие свои лучшие годы. Вот один старый неряха в полусгнившем парике — вжался в угол и каждому проходящему мимо предлагает тяпнуть. А вот другой, в обносках, затесался с корзиной позвякивающих бутылок туда, где толпа пореже, и дерет глотку, расхваливая товар. А вон там вдалеке виднеется макушка третьего — этот сунулся на самую стремнину и знай себе торгует, лавируя в беспорядочном потоке [речь идет о лодочнике на Темзе. — М. Ф.]. Еще чуть выше дряхлая старуха похрапывает над запасами утешительного пойла, которые в два счета распродаст забулдыгам ее хамка-дочь в солдатской шинели. Из членораздельных звуков с той стороны доносится только брань и сквернословие, пересыпанные проклятиями, — так общаются и меж собой, и с окружающими, ничуть не заботясь о том, чтобы сменить тон.

Как много выпивали за раз? Несколько пинт. Вы наверняка решите, что этого быть не может. Как я упоминал выше, крепость джина доходила до восьмидесяти градусов — если пить его пинтами, недолго и на тот свет отправиться. Отправлялись. Количество скоропостижных смертей в джинных лавках поражает и удручает. В 1741 году неким лондонцам в Ньюингтон-Грин, на окраине, перетекавшей в сельскую местность, повстречался батрак. Потехи ради они уговорили его «для забавы, как они это назвали, выпить три или четыре пинты джина, выплачивая ему по шиллингу за каждую пинту, но, едва осилив последнюю, он упал замертво». Этот пример радует своей особой символичностью. Отчасти потому, что вот он, пресловутый деревенский чурбан, который, не успев податься в Лондон, упился джином до смерти. И отчасти потому, что откуда он мог знать? Крестьяне привыкли хлебать пинтами эль, причем в любое время суток, в том числе за завтраком. Почему бы и эту новомодную штуку не пить так же?

Нам с вами ответ очевиден. Но у нас преимущество — культура потребления крепкого спиртного, которая сложилась за три сотни лет. Новый наркотик опасен не сам по себе, а потому, что еще не выработались культурные нормы его употребления. Не исключено, что когда-нибудь в далеком будущем мы окультурим и крэк-кокаин и любому будет известно с пеленок, что крэк курят только по четвергам за вечерним чаем, и только один крошечный кристаллик за раз. Только представьте: бабушка заботливо разжигает трубочку сама, чтобы не прерывать вашу увлекательную беседу с приходским священником, который как раз пускает по кругу тарелку с оладьями. Крэк всегда закусывают оладьями.

Но пока мы так не делаем. И джин триста лет назад пили не так, как мы сегодня. Хотя и не обязательно пинтами. Обычно хватало четвертинки — то есть четверти пинты, и ту при желании можно было разбавить. Тем не менее любого нашего современника тогдашние дозы свалили бы с ног.

Пьянство становилось неконтролируемым, и это сильно пугало тех, кому полагалось держать общество под контролем, — то есть правящий класс. У некоего Уильяма Берда был чудесный дом в Кенсингтоне. И служанка по имени Джейн Эндрюс. В один прекрасный мартовский день 1736 года Уильям уехал по делам, оставив дом на Джейн. Будучи девушкой ответственной, Джейн

заперла входную дверь и отправилась в Кенсингтон-таун, в свою излюбленную джинную лавку, где повстречала знакомого барабанщика из гвардии, трубочиста и путешественницу. Она пригласила их в хозяйский дом, и там они пили с десяти утра до четырех пополудни. Затем Джейн Эндрюс предложила всем <…> улечься спать вместе, после чего они закрыли окна и двери, разделись, хотя было всего четыре часа дня, и все вчетвером легли в одну постель (как выразилась служанка, для перемены обстановки) и оставались там, пока под дверью не собралась толпа прослышавших про эти бесчинства и не потревожила сладкие парочки.

Случай настораживающий, и пугала тут не только мысль о том, во что превратит трубочист свежайшие накрахмаленные простыни, — пугало нарушение сложившегося социального порядка. Представьте себя на месте богача, владеющего домом с прислугой и узнающего о случившемся из газет. После такого до конца жизни из дома отлучиться не отважишься. Когда трубочисты ищут перемен в вашей постели, это уже практически революция.

Леденит кровь и тот факт, что главная героиня этой скандальной истории — женщина, как и мадам Женева. Женщины были падки на джин, и тот не делал различий между полами. Пиво они тоже пили, но не в таких количествах, а джин — то ли из-за столичного флера, то ли в силу новизны и моды — оказался дамским любимчиком. И это беспокоило мужчин, которые писали бесчисленные памфлеты о том, как джин толкает девиц к распутству (что плохо), а значит, к беспорядочным связям, которые заканчиваются беременностью, и тогда неумеренное потребление джина наносит непоправимый вред плоду (что правда). А потом, когда ребенок-калека появится на свет, джин делает из женщины ужасную мать и отвратительную няньку. Последнее, боюсь, тоже правда. Одна такая нянька по имени Мэри Эствик, отключившись после выпитого, не уследила за ребенком, и тот залез в огонь. Казалось бы, налицо преступная нерадивость, но в вердикте судьи было сказано, что Мэри — порядочная женщина, а виной всему «зловредное спиртное». Другая нянька поступила еще ужаснее: подкидывая дрова в очаг, она в пьяном угаре перепутала младенца с поленом. Но олицетворением злокозненности джина выпало стать некой Джудит Дефур.

Джудит Дефур была бедной и питала пристрастие к джину. Ее двухлетнюю дочь звали Мэри. Отца девочки давно и след простыл, прокормить ребенка Джудит не могла, поэтому отдала ее в приходской работный дом, где девочку не только кормили, но и прилично одевали. Воскресным утром Джудит пришла с дальнего конца Брик-Лейн через поля в работный дом и попросила дать ей Мэри до вечера.

На прогулку они отправились около десяти утра, а где-то после полудня Джудит встретила знакомую по имени Саки, и прогулка перешла в загул. К семи вечера у приятельниц кончились деньги. По словам Джудит, именно Саки пришла в голову блестящая мысль продать вещички Мэри, чтобы купить еще джина. Был январь, на улицах уже давно стемнело. Раздев малышку, они пристроили ее в канаве меж полей и двинулись обратно в Лондон за вожделенным напитком. Но Мэри захлебывалась плачем в холодной канаве, и оставить ее так Джудит не могла. Поэтому она вернулась, вынула девочку из канавы и душила, пока та не умолкла навсегда. Затем уложила тельце дочери обратно в канаву — и потащилась пить. С ее собственных слов: «И потом мы вместе продали пальтецо и корсет за шиллинг, а юбочку и чулки за гроут[47]. Деньги мы поделили и выпили четвертинку на двоих».

Ближе к ночи Джудит Дефур рассказала о содеянном товаркам по работе. Ее судили и отправили на виселицу.

Это не значит, что все женщины поголовно убивали собственных детей ради выпивки. Как утверждала мать Джудит, та «никогда не дружила с головой, вечно шлялась». С этим помешательством на джине сложно понять, где кошмарная выдумка, а где невыдуманный кошмар: в частности, среди любительниц джина известны по крайней мере два случая внезапного самовозгорания[48]. И тем не менее именно Джудит Дефур воплотила в себе все, что возмущало противников джина и побудило принять в 1736 году закон о его запрете.

Запрет

Джин появился в Англии в 1690-х. К 1720-м лондонцы начали замечать, что на улицах тут и там валяются раздетые догола пьяные, продавшие одежду, чтобы купить джин (соответственно, возникала еще одна проблема — публичное обнажение). В 1729 году был издан первый закон, регламентирующий производство джина и взимание налогов с его продажи. Джин в тексте определялся как крепкий спиртной напиток на можжевельнике. Перегонщики без труда нашли лазейку — перестали добавлять можжевельник. Продавали голый самогон, который, усугубляя свою вину, прозвали «парламентским бренди».

Следующий — столь же действенный — закон был издан в 1733 году, но после трагедии с дочерью Джудит Дефур дело приняло нешуточный оборот. Закон 1736 года обязывал всех торговцев джином получать лицензию — стоила она пятьдесят фунтов в год, огромная сумма по тем временам, что-то около 10 000 с большим гаком в пересчете на современные цены. Остроумное решение нашлось и здесь — торговать джином без лицензии. Собственно, лицензий за все время действия закона было приобретено всего две.

Тогда власти, желая показать, что они тоже не так просты, пообещали вознаграждение за доносы на незаконно торгующих джином. Вознаграждение было немаленьким, поэтому стучать принялись многие. Публика ловко справилась и с этим — наваливаясь толпой на доносчика и забивая его до смерти. А чтобы все-таки заполучить вожделенный джин, прибегали к помощи кошек-обманок.

Поскольку изобретатель кошки-обманки Дадли Брэдстрит оставил потомкам мемуары, будет только справедливо узнать все из первых уст:

Видя, как бурлит толпа, лишенная своей драгоценной выпивки, которую теперь мало кто осмеливается продавать, мне пришло в голову попытать счастья самому. Я купил текст закона и, прочитав его несколько раз, выяснил, что он не дает никакого права вламываться в закрытые помещения, но обязывает доносчика знать имя арендатора лавки. Чтобы обойти этот пункт, я подговорил знакомого снять дом на Блю-Энкор-Элли в приходе Святого Луки, и тот затем втайне переписал аренду на меня, а я тщательно обезопасил подступы <…> купил в Мурфилдсе вывеску в виде кошки и прибил к окну, выходящему на улицу. Затем я подвел под вывеску свинцовую трубку, которая наружным концом торчала из стены примерно на дюйм под кошкиной лапой, а с внутренней стороны имела воронку.

Подготовив помещение, я разузнал, какая винокурня в Лондоне славится наилучшим джином, и несколько человек независимо друг от друга указали мне на предприятие мистера Л-дейла в Холборне. Я направился туда, выложил тринадцать фунтов — все имевшиеся у меня деньги за вычетом двух шиллингов, поведал свой план и получил одобрение. Заказ был отправлен в арендованный мной дом, позади которого имелся черный ход. Когда спиртное было надлежащим образом размещено, я послал гонца известить нескольких человек в толпе, что назавтра у Кошки под моим окном будет продаваться джин — деньги следовало класть кошке в пасть, откуда через заблаговременно проделанное отверстие они попадут мне в руки. Вечером я перебрался в свои владения, а наутро встал рано в ожидании покупателей. Ждать пришлось почти три часа, и я уже готов был признать поражение — но тут наконец услышал звон монет и задушевный голос, который попросил: «Кис-кис, плесни мне джину на два пенса». Я тотчас же приник к трубке и ответил, чтобы подставляли стопку под кошкину лапу, а затем отмерил нужную дозу и залил в воронку. К вечеру моя выручка составляла шесть шиллингов, на следующий день я наторговал на тридцать с гаком, далее набиралось до трех-четырех фунтов ежедневно.

Деньги он потом спустил на шлюх и устрицы.

Аналогичные автоматы «кис-мяу», как их прозвали, распространились по всему Лондону. У вывесок в форме кошки собирались толпы. Закон о запрете джина выглядел совершеннейшей профанацией, власти выглядели беспомощно, а Лондон, надо полагать, выглядел все более экстравагантно.

И правительство принялось издавать новые запрещающие законы. Утомлять вас их перечислением я не буду, но главное, до чего додумались власти в 1740-х, — не пытаться запретить джин напрямую и не облагать его неподъемным налогом сразу, а ввести сначала небольшой сбор и понемногу его повышать. Мысль хорошая, но потребление джина и без того постепенно шло на убыль. Романтический флер выветрился. Мода отмирала. А потом, в 1750-х, случилось нечто незаурядное — череда неурожаев. Та самая бескормица, против которой пытался принимать меры Вильгельм Оранский, наконец настала — на шестьдесят лет позже прогнозируемого, однако зерна все равно хватило для выпечки хлеба. Это было чудо, а значит, для тех, кто к тому моменту не окочурился — или внезапно не самовозгорелся, — джин свою задачу выполнил.

Джиновое безумие осталось позади. Но джин коренным образом изменил британское общество. Он вселил в правящий класс страх перед городской беднотой. Власти беспокоило не столько пьянство как таковое, сколько анархия, наплевательство на закон, оголтелые толпы. Джин наводнил улицы Лондона деклассированным элементом, и был только один разумный способ справиться с ним — спровадить на другой край света. Так появились Америка и Австралия.

ГЛАВА 15. Австралия

Изначально Австралии отводилась роль «сухой» колонии. Из всех великих исторических провалов — таких как российский поход Наполеона, политика «большого скачка» Мао Цзэдуна, тысячелетний рейх Гитлера — это мой самый любимый.

Лорд Сидней, задумывая Австралию, рисовал картину утопичную и исполненную высоких идеалов. Заключенных отправят на другой край света не мучиться, а перевоспитываться под воздействием плодотворного труда на свежем воздухе, первозданной природы и прочих неопределенных душеспасительных факторов. Там не будет ни алкоголя, ни денег — то есть не будет почвы для преступности.

Далеко идущие замыслы застопорились на первом же шаге. Точнее говоря, ушли не дальше Плимута. Экипаж и пассажиры кораблей Первого флота, отплывшего в Австралию в 1787 году, делились на три категории. Это были заключенные, конвоирующие их солдаты морской пехоты и набранные по отдельному контракту моряки, которым предстояло доставить заключенных и конвой в Австралию и затем вернуться обратно. Морякам разрешили взять с собой выпивку. Морским пехотинцам запретили. Морпехам это не понравилось. Они «пришли в негодование» и направили командованию циркуляр, в котором изложили свои чувства. Спиртное, доказывали они, «насущно необходимо для сохранения наших жизней, которые непривычный климат и истощение сил <…> могут поставить под угрозу».

Лорду Сиднею доложили о «недовольстве в гарнизоне», и он пошел на уступки, но лишь частичные. Морским пехотинцам (и никому более) позволялось употреблять спиртное в первые три года существования колонии, а потом в Австралии должна была наступить полная сушь.

Гипотетическая Австралия получалась прекрасной страной. Вот одна из ранних черновых инструкций для первого губернатора (что-то вроде манифеста для всего народа), предписывающая

издавать законы против богохульства, кощунства, прелюбодеяния, блуда, многоженства, кровосмесительства, пренебрежения днем Господним. Сквернословие и пьянство должны строго караться…

Думаю, что частично это сработало — я по крайней мере никогда не слышал об австралийских многоженцах.

Как бы то ни было, Первый флот добрался до Австралии и начал разгрузку. Процесс отнюдь не такой простой, как может показаться. Первыми сошли морские пехотинцы. Через несколько дней на берег высадили заключенных-мужчин. Еще несколько дней спустя — женщин. Вот как рассказывает о начавшемся веселье корабельный врач: «Мужчины добрались до женской половины вскоре после высадки, и у меня не хватает слов, чтобы во всей полноте описать последовавшие той ночью беспутство и дебош». Господь высказал свое мнение на этот счет посредством молнии, которая поразила семь овец и одну свинью, привезенных колонистами.

Однако главная проблема заключалась в том, когда сгружать выпивку. Артур Филлип, первый губернатор, видя, что произошло с женщинами, хотел бы уберечь от подобной участи все по-настоящему, на его взгляд, ценное. Поэтому спиртное оставили на «Фишберне», продовольственном транспорте Первого флота, отложив выгрузку до постройки надежного склада[49]. Предосторожность оказалась не напрасной: за время губернаторства Филлипа большинство преступлений в колонии совершалось либо с целью добыть горячительное, либо под воздействием добытого.

Когда именно начались попытки изготовить брагу самим, вопрос открытый, но по примерным прикидкам — в первый же день. К 1793 году имелись официально зафиксированные прецеденты. Австралийская природа отличалась (и отличается) суровостью, создатель явно творил (и творит) ее флору и фауну в настроении мстительном и злобном. Но чтобы представить весь ужас условий тогдашнего Нового Южного Уэльса, вспомним, что в те времена еще не существовало ни холодильников, ни кондиционеров. Австралия без холодного пива. В первые годы ассортимент выпивки ограничивался ромом.

Все приличное по-прежнему приходилось привозить. В 1792 году в бухту Сидни-Ков вошло судно «Ройял Адмирал», груженное ромом и пивом. Филлип разрешил продать пиво, но не ром. Поэтому пиво капитан продал легально, а ром — из-под полы. Вот как описывает начавшуюся потеху корабельный священник:

Результатом стало массовое опьянение. Несколько поселенцев, сбросив положенные им по приговору оковы, повели себя совершенно неподобающе — били жен, резали скот, топтали посевы и крушили чужие вещи.

В 1792 году Филлип сдался и уехал домой. Его сменил Фрэнсис Гроуз[50], который нашел чуть более действенное решение проблемы. Если притоку алкоголя в колонию нельзя было воспрепятствовать, оставалось взять его под контроль на месте. Запрет на спиртное никто не отменял, и британские власти по-прежнему лелеяли радужные мечты о Новом Южном Уэльсе как о кузнице нравственно перекованных трезвых кадров. Поэтому, когда в 1793 году в бухту вошло еще одно судно с ромом, Гроуз объявил, что абсолютно, категорически не хочет этот ром покупать, но все же «вынужден» его приобрести, чтобы уберечь от заключенных. Купленное Гроуз распределил между товарищами по оружию, которые перепродали его заключенным с накруткой примерно в 1200%.

Лейтенант-губернатор Гроуз был военным и состоял в особом подразделении, созданном для охраны новой колонии, — корпусе Нового Южного Уэльса, он же 102-й пехотный полк, он же «рейнджеры залива Ботани», он же Ромовый корпус, он же Корпус ромовых бочонков, Ромовый полк и Окаянные. В Ромовый корпус отправляли отбросы британской армии. В буквальном смысле: вышвырнутые из прежнего полка, они соглашались на перевод в Австралию как замену трибуналу, тюрьме или виселице (кто-то, впрочем, предпочел виселицу). В Австралию ехали не на курорт. Там не велись победоносные войны, не высились золотые горы и не дожидались прелестные генеральские дочки. И пить там было почти нечего. Это вам не Индия, не Южная Африка и прочие лакомые места. Это непаханая, неприветливая, не знающая холодильников земля, где все женщины — преступницы и шлюхи в самом что ни на есть прямом смысле. И денег не заработаешь, потому что денег тут, тоже в самом прямом смысле, не водится. В этой части план лорда Сиднея пока исполнялся неукоснительно.

Как же тогда военные продавали ром? В ответе на этот вопрос — ключ к пониманию экономического устройства колонии. Она развивалась как бартерное хозяйство, где труд обменивали на еду, землю или любую другую ценность — что найдется. Основную массу населения составляли заключенные, чей труд был принудительным, поэтому, чтобы заставить их выполнить что-то сверх положенного, требовалось посулить какое-нибудь приятное вознаграждение. А поскольку, кроме рома, ничего приятного в этой треклятой антиподской дыре не водилось, принцип намечался такой — у кого ром, у того и власть над колонией. Тут-то и проявился гений лейтенант-губернатора Гроуза.

Большинство историков называют ром валютой Нового Южного Уэльса, однако на самом деле он был больше чем валютой. Он был инструментом социального контроля. Ром являл собой парадокс: контроль над его потреблением означал тиранию, но потребление вело к анархии. Последующие двадцать лет ромом заведовал Ромовый корпус — и за счет этого обогащался, но что еще важнее, обретал всемогущество. На губернаторском посту один за другим сменялись ставленники Лондона с предписанием прекратить торговлю спиртным, и раз за разом они терпели поражение, потому что торговля ромом оставалась единственным рычагом власти.

В 1795 году из Лондона прибыл следующий губернатор — Джон Хантер. С собой он вез бумагу, в которой приказывалось положить конец торговле ромом. Военные вежливо объяснили, что́ он может сделать с этой бумагой. Предупредительный молодой лейтенант по имени Джон Макартур растолковал, что без рома заставить заключенных работать не получится никак, и Хантер понял безвыходность своего положения. Он сознавал, насколько опрометчивым было решение выдавать ром населению, целиком состоящему из преступников, но препятствовать не стал. Через год своего пребывания на посту он с прискорбием описывал, к чему это привело:

…к почти полному исчезновению любых проблесков духовности; распространению азартных игр; частым ограблениям; и, с тревогой должен добавить, к ряду недавних ужасных убийств, — иными словами, к полнейшему падению дисциплины и наплевательству на заботу властей.

Однако имелись и положительные моменты. В частности, ром был угоден Богу — учитывая, что первую церковь в Австралии возвели заключенные. За работу их вознаградили 50 фунтами мяса, 3 фунтами табака, 5 фунтами чая и 20 галлонами рома. Наверное, им грело душу, что они трудятся во имя Господа, — хотя, возможно, на них просто действовало горячительное.

И все же минусов у рома хватало. Подробных описаний попоек у нас не очень много, но, судя по всему, без азартных игр не обходилось никогда. По крайней мере, по свидетельству единственного в колонии (и недовольного своим положением) священника, который о пьяных играх отзывался так:

Заключенными в такой степени овладевал азарт, что некоторые, проиграв все припасы, деньги[51] и сменную одежду, ставили на кон и проигрывали последнюю рубаху со скорбного своего плеча и стояли перед подельниками в чем мать родила, смущаясь своей наготы ничуть не более, чем неразумные туземцы.

Важно отметить, что поселенцы не все время ходили пьяные. Алкоголь поступал в ограниченных количествах, поскольку только так Ромовый корпус мог сохранить богатство и власть. Командир корпуса — в редком порыве откровенности — писал, что «чрезмерные ограничения, наложенные на ввоз крепких спиртных напитков, делали их для колонистов неизмеримо более вожделенными и умножали все то зло, которое призваны были сократить».

Таким образом, груз судна «Хоуп» был одновременно возбудителем хаоса в обществе и инструментом контроля над ним. Заключенные «не останавливались ни перед чем [говорит священник], чтобы его добыть, и в качестве платы за работу предпочитали спиртное любому другому предлагавшемуся им провианту или вещам».

Ромовый бунт

В колонии требовалось навести порядок. Колонию необходимо было «просушить» и приструнить зарвавшийся Ромовый корпус. Колония нуждалась в твердой руке, в начальстве, при котором никто даже пикнуть не посмеет, не то что бунтовать. Поэтому несколько странно, что в 1806 году британское правительство назначило губернатором капитана Уильяма Блая. Да-да, того самого, против которого поднимали мятеж на «Баунти». Видимо, правительство рассудило, что за семнадцать лет та история надежно поросла быльем и больше против Блая никто никогда восставать не подумает.

Поладить с Блаем было нелегко. Его представление о мире сводилось к тому, что все кругом неправы, прав только он один. Корпус Нового Южного Уэльса, по его представлению, составляли в лучшем случае «несусветные срамники, охламоны и головорезы»[52].

Блаю эта «оголтелая солдатня» не нравилась совсем. И еще меньше нравилось, как они глазеют на его дочь Мэри, поэтому идти на компромиссы он не собирался. Противостоял ему капитан Джон Макартур — бесчестный махинатор, солдафон и бутлегер, наживший себе самое большое состояние в колонии. Блай был сволочью неприкрытой и откровенной. Макартур был сволочью подлой и лживой.

Блай конфисковал у Макартура перегонный аппарат. Макартур пришел в ярость и потребовал, чтобы Блай вернул его (абсолютно незаконную) собственность. Блай не только отказался, но и удвоил ставку — отправил Макартура под суд. Под суд Макартур отправился в беспечном настроении — он знал, что присяжных придется набирать из солдат и свободных поселенцев, а они все прикормлены и уже успели возненавидеть нового губернатора. В день слушаний Макартура встретили ободряющие возгласы присяжных — и солдат, демонстративно собравшихся у здания суда. И без того свирепый Блай свирепел все больше. Он послал за командиром полка, майором Джорджем Джонстоном, и потребовал, чтобы тот призвал своих молодчиков к порядку. Джонстон ответил запиской с извинениями: прошлым вечером он, напившись, разбил повозку, поэтому сделать, увы, ничего не может — неважно себя чувствует.

Блай в ярости вернулся в губернаторский особняк и принялся ломать голову над следующим ходом. Макартур, в отличие от него, свой следующий ход знал заранее. Важная роль в плане отводилась рому.

Когда ближе к вечеру солдаты выпустили Макартура из тюрьмы, у него уже было заготовлено воззвание к Джорджу Джонстону — арестовать Уильяма Блая и принять руководство колонией. Сто сорок подписей набралось почти сразу. Вечером в казарму набилось триста солдат. Они выпили и пошли на губернаторский особняк — с музыкой и песнями. Веселый получился поход. Сопротивления мятежники почти не встретили. Собственно, единственным человеком, вставшим на их пути, была губернаторская дочь Мэри, которая попыталась остановить триста солдат кружевным зонтиком от солнца. Блая отыскали под кроватью.

Ровно через двадцать лет после высадки Первого флота, 26 января 1808 года, Австралия пережила свой единственный военный переворот. Этот день до сих пор отмечается как День Австралии (в честь высадки, а не переворота), а само событие вошло в историю как Ромовый бунт.

Руководство Австралией принял Джордж Джонстон. В свое время он первым из военных сошел на австралийский берег. Он служил здесь с самого начала. Он даже взял в жены заключенную — воровку кружев Эстер Абрахамс, которая теперь стала первой леди. На улицах жгли чучело Блая, солдаты в честь победы жарили баранов — Австралия как-никак, здесь все заканчивается барбекю.

И все пили ром.

Маккуори

Дисциплина, олицетворяемая Блаем, рухнула, оставив Австралию под властью военных, ловкачей и рома. И вот тогда на британские власти снизошло озарение. В 1809 году они прислали очередного губернатора — идеальную кандидатуру для этого коварного континента. Он был военным, пропойцей и мошенником. Звали его Лаклан Маккуори, и в противостоянии с ним Ромовый корпус был обречен.

Гениальность Маккуори заключалась в том, что он видел жулика в каждом, отдавал должное чужой бесчестности и принимал ее как данность, а потом обжуливал все жулье скопом. Именно таким образом он положил начало системе австралийского здравоохранения.

Нормальной больницы в Сиднее не было. Был сарай. Поэтому строжайшее предписание от лорда Каслри, министра по делам колоний, «запретить употребление крепкого спиртного» Маккуори по прибытии выбросил в мусор и первоочередной целью назначил строительство больниц. Финансирование для своего плана он решил обеспечить за счет продажи монополии. Монополии на ром.

Маккуори выбрал трех богатых свободных поселенцев и обратился к ним с деловым предложением: эксклюзивное право на импорт 60 000 галлонов рома в течение трех ближайших лет в обмен на новенькую больницу. У него даже чертежи имелись наготове. Инвесторы обдумали предложение и поняли, что срывают огромный куш. Стоимость больницы — гроши по сравнению с выгодой от концессии на выпивку. Наблюдающие со стороны военные, скорее всего, уже прикидывали, как будут обходить монополию. И никто не читал написанное мелким шрифтом.

В договор Маккуори внес пункт, оставляющий за местными властями право на продажу всего имеющегося у них на данный момент спиртного. Вполне безобидный пункт, который не делал бы погоды, если бы не запасенные Маккуори втайне 76 000 галлонов рома.

Когда инвесторы осознали свою промашку, было уже поздно. Маккуори получил построенную за 40 000 фунтов больницу задаром, то есть даже больше чем задаром, поскольку он по-прежнему взимал пошлину за (худо-бедно импортируемый) ром и эта пошлина принесла ему еще 9000 фунтов наличными. Начало австралийской системе здравоохранения было положено, и начало это было жульническим.

Вот только больница оказалась не на высоте. В ней не хватало морга (оптимистично) и уборных (немыслимо). Больница, которую тут же окрестили Ромовой, вскоре получила прозвище «Сиднейская бойня». Теперь в этом здании располагается парламент Нового Южного Уэльса. И почти наверняка всеми своими слабыми местами постройка обязана единственной слабости Маккуори, которую он питал к своей жене. Маккуори любил сам давать названия разным объектам, и называл он их в честь своей дорогой Элизабет. По сей день в Сиднее можно пройтись по магазинам на Элизабет-стрит, покататься на яхте по заливу Элизабет-Бэй или посидеть в кресле миссис Маккуори[53] у Ботанического сада. Элизабет Маккуори увлекалась архитектурой и привезла с собой множество книг о ней. Она была человеком деятельным. Автор проекта Ромовой больницы пожелал остаться неизвестным и потому точно не установлен, однако это бесспорно был кто-то приближенный к губернатору, то есть, по фактически единодушному мнению историков, не кто иной, как миссис Маккуори.

Другие напитки

Австралия строилась на роме. Ром заставлял бунтовать, ром возводил больницы, ром давал власть и выступал жидкой валютой. Сегодня Австралия ассоциируется у нас с вином и пивом, но эта парочка подтянулась уже позже, явившись на готовенькое. Первая напечатанная в Австралии книга о виноделии вышла в 1803 году, однако это был перевод с французского, переводчик забыл поменять местами времена года, и в результате обрезку лоз проводили в январе. Пиво в небольших количествах варили по крайней мере с 1790 года, но не охлаждали, а теплое пиво антиподам по душе не пришлось. И вот теперь страна, заваленная виноградом и «Фостерс», думать забыла о вспоившем ее роме. Поэтому напомним ей песню, которую (вроде бы) распевали первые поселенцы-каторжники:

Разукрась мою хребтину,
Сотню шкур с меня сдери,
За решетку можешь кинуть,
Можешь голодом морить.
Корку проглочу сухую,
Словно яства нет вкусней,
Даже джигу я станцую —
Только рому мне налей!

ГЛАВА 16. Салун на Диком Западе

Пьют при встрече, пьют при расставании, пьют при знакомстве; пьют, обмывая сделку; ссорятся, когда выпьют, и пьют, когда помирятся.
Фредерик Марриет.
Американский дневник (1839)

В 1797 году крупнейшая винокурня Америки производила 11 000 галлонов виски в год. Владельцем ее был великий староамериканский винокур по имени Джордж Вашингтон.

Жизненный путь Вашингтона вышел незаурядным. Прежде чем стать винокуренным магнатом, он успел сделать неплохую карьеру в политике и даже по военной части. Тут говорить особенно не о чем. Очень коротко о его политической деятельности: Вашингтон избирался в законодательное собрание Виргинии — и не прошел, потом выставил свою кандидатуру по второму разу и раздал избирателям бесплатную выпивку — и тогда прошел. Его расходы на избирательную кампанию в 1758 году выглядели так:

ужин с друзьями — 3 фунта 0 шиллингов 0 пенсов

13 галлонов вина по 10 пенсов — 6 фунтов 15 шиллингов 0 пенсов

3 пинты бренди по 1/3 пенса — 4 шиллинга 4 пенса

13 галлонов пива по 1/3 пенса — 16 шиллингов 3 пенса

8 кварт крепленого сидра по 1/6 пенса — 12 шиллингов 0 пенсов

30 галлонов крепкого пива по 8 пенсов — 1 фунт 0 шиллингов 0 пенсов

1 хогсхед[54] и один баррель пунша, 26 галлонов, лучший барбадосский ром по 5–6 фунтов 10 шиллингов 0 пенсов

12 фунтов рафинированного сахара по 1/6 – 18 шиллингов 9 пенсов

10 чаш пунша по 2/6 каждая — 1 фунт 5 шиллингов 0 пенсов

9 полупинт рома по 7 пенсов каждая — 5 шиллингов 7 пенсов

1 пинта вина — 1 шиллинг 6 пенсов

Избирателей, имеющих право голоса, насчитывалось всего-то 600 человек[55].

Что касается военной карьеры, там и вовсе ничего интересного. Если вкратце, Вашингтону пришла в голову светлая мысль удвоить выдачу рома в своих войсках, в результате чего мир обрел такое странное явление, как Соединенные Штаты. После этого он провел еще одну короткую войну, чтобы установить налог на виски. А потом наконец занялся серьезным делом — винокурением. Его винокурня выпускала достаточно широкий ассортимент — виски четырехкратной дистилляции, ржаной виски, виски со вкусом корицы, а кроме того, бренди — яблочный, персиковый и из хурмы. Дело было действительно серьезное и стоящее, поскольку в этом странном новом образовании под названием Америка вокруг спиртного кипели нешуточные страсти.

С 1790 по 1830 год потребление крепкого спиртного в США выросло почти вдвое — с 5 до 9,5 галлона на душу населения в год. И причиной такого роста было по большому счету великое продвижение на запад.

Поначалу в североамериканских колониях, населенных отпрысками европейской питейной культуры, предпочитали банальное пиво. Отцы-пилигримы не собирались высаживаться в Плимуте, но на «Мейфлауэре» закончилось пенное. Пришлось причаливать.

Несмотря на чистоту ручьев и рек девственного континента, пилигримы строили пивоварни, по европейской привычке брезгуя питьевой водой и по-прежнему руководствуясь (легко адаптируемым) правилом Эльфрика, упомянутом в главе девятой: «Когда есть пиво, то пью пиво, а воду пью, когда пива нет». Или, как выразился пуританин Уильям Вуд, американская вода «была плотнее, черная и блестящая — считается, что лучшей воды на всем белом свете не сыщешь <…> И все равно я не променяю на нее хорошее пиво».

Однако с пивом есть одна проблема — его нужно как-то транспортировать. Бочонок пива весит довольно прилично, но по сравнению с бочонком крепкого спиртного содержит не так много спирта. Если вы покоряете неосвоенный Дикий Запад и обоз у вас не резиновый, то бочонок виски продержит вас под хмельком вернее и дольше, чем пиво. Стоит вам удалиться от цивилизации и пивоварен (понятия тождественные), как сразу возникнет нужда в бочонке спиртного, а где же еще его покупать, как не в Маунт-Верноне. Недаром поместье носит имя британского адмирала Эдварда Вернона, того самого, которого прозвали Старый Грог за камзол из грогрема и который разбавлял ромовые пайки своих матросов, в результате подарив миру напиток, тоже названный грогом.

Отправляясь на Дикий Запад, американцы увозили с собой бочонок виски (или персикового бренди, если были в особенно приподнятом настроении), поэтому чем дальше от Нью-Йорка, Филадельфии, Бостона и пивоваренных угодий Восточного побережья, тем явственнее пиво вытеснялось крепким спиртным. Ньюйоркцы, как и собратья-британцы, по-прежнему пили пиво на завтрак. Тем временем завтрак в Кентукки (в 1822 году) включал «три коктейля и щепотку табака».

Коктейль здесь фигурирует в первозданном смысле: «Коктейль («петушиный хвост») — это возбуждающий спиртной напиток, смешанный из любых видов спиртного, с добавлением сахара, воды и горьких настоек» (1806). Хлестать чистый виски на завтрак даже в те времена было чересчур, зато, подмешав к нему фруктового сока или что там еще подвернется под руку, вы могли получить от спиртного всю пользу (в нее по-прежнему верили) и избежать рвотного эффекта.

И вот в первой половине XIX века какой-нибудь любопытный странствующий голубь видит, как тысячи людей медленно продвигаются на запад. Куда они тянутся и зачем? Осторожные оседали сразу за границей освоенных земель — столбили там себе участок и строили домик. Более честолюбивые держали путь на фронтир, туда, где американские штаты превращались в неразмеченную, неразведанную территорию, которую мы называем Диким Западом. Почему? Потому что там ждали дикие богатства.

Голливуд любит изображать Дикий Запад полунищим, этаким пристанищем бедных, но бесчестных людей, среди которых время от времени затесывается толстосум с Восточного побережья. Но дело обстояло с точностью до наоборот. На запад отправлялись не за нищетой, это было бы глупо. На запад ехали, потому что заработки там почти вдвое превышали восточные. Лихорадки шли волнами, одна за другой — старательская, пушная, скотоводческая, а рабочих рук постоянно не хватало. Поэтому оплата труда на западе стремительно росла, тогда как перенаселенное Восточное побережье начинало голодать.

Слабым местом западных территорий оставалась инфраструктура, не поспевавшая за стремительными темпами освоения новых земель. Не было ни железных дорог, ни обычных, ни судебных учреждений, ни шерифов. И питейных заведений тоже не было. (Кроме того, сильно не хватало женщин, но к этому мы еще вернемся.) В итоге получалось скопище новоиспеченных богатеев, которым деньги жгли карман, а тратить их было некуда (и на защиту от грабежа рассчитывать не приходилось). Так что куда бы ни перебирались рабочие, за ними следом прибывал расторопный салунщик.

Первым салуном (и именно об этих заведениях пойдет речь дальше) стал «Браунс Хоул» в городке Браун, штат Юта. Необычное слово должно было придать заведению некий французский лоск — от которого салуны фронтира, разумеется, оставались далеки. Начиналось все с палаток. Любой желающий срубить деньжат мог, прослышав про новый старательский поселок, осознать, что старательство все же не для него, зато ему ничто не мешает нагрянуть туда с бочонком виски и палаткой. И более ничем. Иногда на две бочки клали доску, которая служила барной стойкой, но на этом весь французский лоск и заканчивался. Вот как выглядел палаточный салун в Канзасе:

Подпертая рогатинами жердь, через которую перекинута старая парусина <…> образуя хижину примерно футов шесть на восемь и около пяти с половиной футов высотой[56]. В ней помещаются два бочонка виски, два графина, несколько стаканов, три-четыре банки маринованных устриц и две-три банки сардин, но при этом ни крошки хлеба. Хозяин, видимо, знал свое дело лучше нас и не пожелал тратить свои скромные капиталы на предметы не первой необходимости.

Типичным владельцем палаточного салуна можно назвать Роя Бина, которого мы в этой главе еще не раз вспомним. Бин был мошенником и вдобавок поколачивал жену — когда жил в Техасе, в городке Бинвилль (нет, тут нет никакой связи). В 1881 году до него дошли слухи, что в связи со строительством железной дороги на реке Пекос выросло несколько рабочих поселков. Продав все, что имел, он купил на вырученные деньги 55 галлонов виски и палатку. Вскоре он уже разбивал ее в поселке, где от жажды пересыхало 8000 глоток. Начало новой карьере было положено.

Правда, оставалась одна проблема. Дикий Запад назывался так недаром, и с правоохранительной инфраструктурой там тоже было плохо. Ближайший суд находился за двести миль, в Форт-Стоктоне. Восьми тысячам железнодорожных рабочих грозила не только жажда, но и беззаконие. Кто обезопасит население от всякого жулья вроде Бина? К счастью, проблемой вовремя обеспокоился проезжавший через поселок техасский рейнджер. Он явился в палаточный салун и без лишних сантиментов спросил, не возьмет ли Рой Бин на себя обязанности мирового судьи.

Бин согласился.

Закоренелому преступнику Бину должность мирового судьи сулила самые благоприятные перспективы. Поселку тоже повезло — теперь он находился под прикрытием закона. Все радовались. Бин от радости пошел и расстрелял салун своего главного конкурента, который был евреем, а значит, получил по справедливости, тем более что справедливость теперь находилась всецело в ведении новоиспеченного судьи.

Оставим пока судью Бина — до следующего убийства на национальной почве, которое последует не далее чем через несколько страниц. Однако на его частном примере несложно выстроить общую картину. Разворачивается некое масштабное предприятие (в данном случае строительство железной дороги), это означает приток рабочей силы, рабочая сила означает деньги, свободные деньги означают открытие салуна, а это в конечном счете влечет за собой появление законодательного учреждения (а в данном случае салун практически им и стал). Но пока мы все еще в палатке.

Зачастую салунщик (если к нему применимо это высокое звание) просто распродавал запасы и возвращался домой. У планирующих задержаться подольше было два варианта. Первый — заказать еще спиртного. Для этого требовалось как-то переправить деньги и заключить договор, соблюдение которого салунщику никто не гарантировал. Второй вариант — подделывать выпивку.

В 1853 году было выпущено пособие под названием «Производство крепких спиртных напитков, вин и настоек без дистилляции». На самом деле без дистилляции все же не обходилось. Но основная идея книги состояла в том, что тратиться на виски или бренди ни к чему: благоразумному и экономному владельцу салуна лучше купить чистый спирт и, добавив к нему что-нибудь для вкуса, выдать за виски, бренди и что угодно еще. Оправдывает автор подобную политику тем, что европейские производители спиртного все равно поступают именно так, а американцы пока отстают. Кроме того,

нижеследующие инструкции гарантируют экономию от сорока до двухсот пятидесяти процентов с галлона; а имитацию от оригинала вряд ли возможно отличить даже при самом пристальном изучении — разницу способен выявить только химический анализ.

Я бы такой гарантии не дал. Не обязательно, мне кажется, быть экспертом по виски, чтобы почуять неладное при таком, скажем, рецепте ржаного:

Нейтральный спирт, четыре галлона; спиртовой раствор крахмала, один галлон; чайная заварка, одна пинта; настой миндаля, одна пинта; подкрасить одной унцией тинктуры кошенили и жженым сахаром, четыре унции; для вкуса добавить три капли масла грушанки, растворенные в одной унции спирта.

В «шотландский виски», согласно этому пособию, добавлялся «креозот, пять капель». В ямайский ром — серная кислота. Всего пол-унции, но химический анализ все равно покажет. Этим изысканным напиткам давались изысканные названия — «морилка», «сок тарантула», «спотыкач», «овечья мойка».

В общем и целом производство подобной палёнки постепенно сокращалось — по мере распространения настоящих салунов («настоящий» в данном случае означает «постоянный»). Как только неподалеку друг от друга возникает несколько постоянных салунов, появляется конкуренция, которая ведет к улучшению качества.

И конкуренция, и постоянные заведения не заставили себя долго ждать. Когда на строительстве железной дороги в Северной Дакоте был разбит рабочий лагерь Майнот, уже через пять недель новорожденный поселок (если его можно так назвать) насчитывал двенадцать салунов. Следующая ступень после палатки — землянка, то есть наполовину врытый в склон холма барак, где все время капало с потолка. Сооружение обходилось салунщику в целый доллар 65 центов — во времена, когда батрак на ферме зарабатывал около 60 центов в день. Когда наступало время расширяться, на постройку салуна с фальшивым фасадом выкладывали 500 долларов. Дороже всего стоил финальный аккорд — лет через пять на мулах доставляли барную стойку, вырезанную из твердых пород дерева. Общая сумма, включая доставку, — 1500 долларов.

Как же выглядел конечный результат и каково было там пить? В голливудских фильмах мы привыкли видеть единственный огромный салун в центре поселка. Это обусловлено канонами драмы, вынуждающими героя и злодея столкнуться в одной точке. Но, как мы уже знаем, в действительности салунов в любом городке было пруд пруди, так что герой со злодеем могли захаживать куда понравится, никогда друг с другом не встречаясь. Салун, как правило, строился довольно узким и вытянутым, и ставить его предпочитали на углу, поскольку это повышало экономическую эффективность вывески и надписей.

Первое, что бросалось в глаза при взгляде на салун, — фальшивый фасад. Он представлял собой панель высотой в два этажа, прибитую спереди к одноэтажному зданию. Зачем так делали — неизвестно. Обмануть фальшивка все равно никого не могла, разве что посетитель подходил бы к двери строго спереди, а не сбоку, но, поскольку улица застраивалась с обеих сторон, это было исключено. Фасад отделывали по всем правилам. На верхнем этаже имелись окна, а иногда и водосток для несуществующей крыши. Фальшивый фасад являл собой очевидную и повсеместно распространенную ложь, с которой вся Америка почему-то мирилась[57].

Снаружи находилась коновязь, а рядом с ней — огромная и неизбежная гора конского навоза. Канализации на фронтире не было никакой, к несчастью дам, носивших длинные юбки. Мужчинам (как всегда) жилось полегче, но шпорами им доводилось сверкать нечасто.

Итак, вы поднимаетесь на дощатый настил — и нет, никакие фирменные качающиеся двери-половинки вам навстречу не распахиваются. Двери-половинки — это миф. Ну почти. Возможно, где-то на крайнем юго-западе Соединенных Штатов такие и встречались, но не как типичный атрибут салуна. Вполне логично, если задуматься. Толку от таких дверей никакого, они ничего не закрывают и не спасают от холода, разве что колоритно смотрятся на экране. В действительности двери были обычного размера, до пола или почти до пола. Однако они и вправду распахивались в обе стороны и с помощью противовеса возвращались на место, так что для эффектного появления вполне годились — главное не получить с размаху створкой по носу.

В фильмах герой, попав внутрь салуна, сразу оказывается перед барной стойкой. В жизни все опять не так. Перед вами длинное узкое помещение, и барная стойка тянется по одной стороне, обычно слева. Это истинное произведение искусства. Она резная, часто из красного дерева или ореха, и отполирована до блеска. Как мы помним, стоит она, скорее всего, дороже, чем само здание салуна. Над баром висит зеркало. С него тоже сдувают пылинки, поскольку и оно обошлось владельцу в круглую сумму. Зеркало проходит над всей барной стойкой и имеет такое же статусное значение. Все остальное может быть дешевым, но это потому, что львиную долю вложений съели два самых дорогостоящих предмета.

Зеркало, в общем-то, висит не просто для красоты, у него есть функция, даже две. Во-первых, оно позволяет сидящим за барной стойкой посматривать, не подбирается ли к ним кто со спины. А во-вторых, через него удобно глазеть на голую дамочку. На противоположной стене висит псевдоклассический портрет пышнотелой красотки. Не то чтобы порнография, но благопристойного в нем мало. Интимные места скрыты позой и кружевами, однако и оставшегося хватит, чтобы раззадорить одинокого ковбоя, который уже не помнит, сколько недель назад последний раз видел женщину.

По низу стойки, прямо над засыпанным опилками полом, проходит латунная подножка. Назначение ее туманно. Однако, лишь поставив сапог на эту подножку, посетитель наконец ощущал, что он в салуне. Как ни странно, когда в 1920 году в Штатах ввели сухой закон, больше всего люди тосковали именно по этой латунной подножке и именно ее оплакивали в приступах ностальгии. Странно, потому что, скорее всего, подножка была вся заплевана. Вдоль нее через равные промежутки ставили плевательницы, в идеале из расчета по одной на четырех посетителей. Выглядело, наверное, словно массовое посещение стоматолога, но на самом деле все до единого жевали табак.

Итак, вы ставите сапог (перепачканный конским навозом) на (заплеванную) латунную подножку, и подошедший салунщик интересуется: «Чего угодно?»

Вопрос на засыпку. Под зеркалом выстроены в ряд бутылки вина и шампанского и всякие изыски вроде мятного ликера. Но, приглядевшись, вы видите, что все они покрыты пылью. Это просто украшение интерьера. Такое никто не заказывает, а если и закажет — особенно чужак — придется выяснять отношения с остальными посетителями. Без ущерба для репутации можно просить только два вида спиртного — виски и пиво. Хотя пиво ее, пожалуй, тоже подмочит. Так что вы заказываете виски для себя — и угощаете соседа. Это закон. Неважно, что вы этого человека знать не знаете. При первом заказе всегда нужно кого-то угостить. Внакладе не останетесь, очередной новоприбывший нальет и вам. Только имейте в виду: страшнее отказа угостить может быть только отказ принять угощение, за такое вам в лучшем случае наваляют.

Тут мы подходим к самой сложной и непонятной стороне салунного этикета, которую, как ни странно, Голливуд всегда изображает правильно. Войдя в салун, наш угрюмый герой никогда не спрашивает, что сколько стоит. Он просто швыряет монеты на стойку, и ему никогда не дают сдачу. И это абсолютная историческая истина.

Салуны были двух типов — однобитные и двухбитные. Двухбитный — заведение шикарное, с развлекательной программой, люстрой и, может, даже настоящим вторым этажом. В двухбитном салуне любой напиток стоил два бита. В однобитном — один бит (хоть виски, хоть пиво). Сигара тоже стоила один бит. Это было очень удобно, поскольку избавляло от необходимости уточнять цену. Тип салуна часто указывался снаружи на вывеске, но обычно по обстановке и так все было видно.

Бит — это одна восьмая доллара, то есть 12,5 цента, что несколько нелепо, потому что отдельной денежной единицы в полцента никогда не существовало. Довольно долго в южных штатах имел хождение испанский серебряный доллар, который делился на восемь. Собственно, довольно часто его в буквальном смысле разрубали на восемь частей (bits, битов), которые назывались «осьмушки» — pieces of eight, они же песо, они же пиастры, знакомые нам по воплям пиратских попугаев. Тот же счет почему-то применяли и к американским долларам, только тут возникало занятное неудобство в виде невозможности дать сдачу за одну порцию напитка. Если вы брали в однобитном салуне что-то одно, то платили четвертаком (два бита) и получали 10 центов сдачи. То есть за первую порцию вы отдавали 15 центов («длинный бит»). Но тогда за вторую порцию вы могли заплатить десятицентовой монетой («короткий бит»). Нелепостью это превосходит даже фальшивые фасады, однако именно так все было устроено.

Рассчитавшись, вы получаете бутылку средства от хандры и наливаете себе стакан. Слишком мало не лейте, вас сочтут слюнтяем и, возможно, заставят выпить правильную мужскую дозу под прицелом. Но и до краев не наполняйте. Так делают только последние скряги, поэтому не удивляйтесь, если салунщик поинтересуется, не искупнуться ли вы в этом стакане собрались. Как ни странно, там где слаб закон, очень строги понятия.

Вы подносите стакан спотыкача к губам и выпиваете залпом, завоевывая признание и уважение окружающих. Вас, наверное, затошнит, но считайте, что легко отделались. Потому что можно попробовать повторить подвиг того «героя», который заплатил один бит в двухбитном салуне. Когда ему указали на ошибку, он сказал: «Два бита, говорите? Я в прошлый раз поверил, но, когда попробовал ваш виски, понял, что это однобитный». Рисковый мужик. Но и ему далеко до того, который заявил, что выпьет кварту (примерно литр) цинциннатского виски. Кварту он осилил. Серебряные накладки на его гробе стоили 13 долларов 75 центов.

Кто же остальные посетители салуна? Мужчины. Как правило, белые. Но стерпят и темнокожего. Индейцам вход в салун запрещен по закону. А вот кому точно дадут от ворот поворот — это китайцам. Удивительно, но на Диком Западе было полно китайских мигрантов, которые приезжали строить железные дороги и которых все ненавидели. Оснований для ненависти не было никаких, но от этого она только усиливалась. Недоброй памяти судья Рой Бин в своем техасском салуне как-то слушал дело по обвинению в убийстве китайца. Сверившись с кодексом, Бин заявил, что закон совершенно точно запрещает убивать людей, но «дьявол раздери, где тут хоть одна статья, запрещающая убивать китайцев?»

Так кто же наши соседи по барной стойке? Это большей частью загадка. Интересоваться фамилией и родом занятий — крайне плохой тон. Поболтать можно, но лишь на нейтральные темы. Проще, наверное, пойти в самый дальний конец помещения — там будут играть в карты. Вряд ли в покер, скорее в фараон, довольно примитивную игру, исход которой куда больше зависел от воли случая. В покер иногда играли тоже, но фараон благодаря простоте, коротким и быстрым раундам и неограниченному числу игроков имел несомненное преимущество. Однако в него было очень легко жульничать, а когда все вокруг вооружены, это чревато последствиями.

И вот тут встает ребром щекотливый вопрос, который я все это время пытался обойти. Какова была вероятность поймать в салуне пулю? Ответ простой и четкий: неизвестно. Можно точно сказать, что шаблонные голливудские сцены, в которых за вечер пристреливают по паре человек под невозмутимое бренчание фортепиано, — это явное преувеличение (кстати, фортепиано — большие, тяжелые и трудно транспортируемые — водились только в двухбитных салунах, а механические пианолы появились не раньше 1880-х годов). Но не будем обижать Голливуд. В конце концов, августейшие особы тоже не все сплошь головорезы, как пытался уверить нас Шекспир. Будь в жизни все такими же кровожадными, как в драме, мир давно бы обезлюдел.

Беда для историка в том, что на Диком Западе по определению отсутствовала отчетность и протоколы. Эпоха Дикого Запада началась с погони за богатством, которое сулили новые земли, и закончилась пришествием на эти земли закона, порядка и коронерских записей.

Остаются байки и исторические анекдоты. Да, в салунах убивали. Дикий Билл Хикок, Джек Макколл, Боб Форд, Джон Уэсли Хардин и многие другие выдающиеся личности погибли от пули в салуне. Но ведь и салунов с их завсегдатаями тоже было не перечесть. Никто не пишет о мирных вечерах, когда каждый пропустил по стакану и ничего не произошло. Гораздо интереснее писать об убийствах, потому что убийства увлекательнее и про них захотят читать. И здесь возникает проблема. Дикий Запад романтизировали еще в период его существования. Судья Рой Бин стал знаменитостью при жизни. Этот подлец, убийца, домашний тиран и китаефоб умер богачом, сколотив состояние за счет сотен людей, которые приезжали на него поглазеть и были готовы платить за пойло втридорога, лишь бы затем хвастаться, что видели прославленного «мистера закон и порядок к западу от Пекоса». Меткие стрелки тоже становились знаменитостями. И Буффало Билл, и Энни Оукли с Сидящим Быком посещали Англию, где были представлены королеве Виктории.

В салун, разумеется, приходили при оружии. Это было абсолютно в порядке вещей, хотя, наверное, и внушало бы опасения любому, кто к подобному не привык. За оружие хватались и даже иногда стреляли, но совсем не обязательно со злым умыслом. Хорас Грили, один из самых спокойных бытописателей западного салуна, отмечал, что посетители, «напившись, имели обыкновение беспорядочно палить из револьверов — иногда друг в друга, иногда куда придется».

Не исключено, что здесь больше правды, чем может показаться на беглый взгляд. Возьмем, например, вот такое описание ковбойского салуна, где посетители забавы ради стреляют по лампам:

«Клондайк» был <…> самым популярным местом в поселке, в нем были самые большие зеркала и самые большие подвесные керосиновые лампы — чтобы ковбои могли всласть потешиться, когда разгуляются. Владелец «Клондайка» закупал лампы крупными партиями, а ламповые стекла так и вовсе бочками.

Повсеместное использование оружия на Диком Западе приводит нас в замешательство — как наша манера зависать в смартфоне привела бы в замешательство ковбоя 1860-х, попади он чудом в лондонский паб 2017 года. Оружие, несомненно, применяли для убийства, если в том была потребность, но с таким же успехом из него палили по лампам или любым другим мишеням. Заезжих путешественников это пугало и щекотало нервы, возможно, именно поэтому ковбои любили брать их на мушку и заставлять пить, плясать или на что еще фантазии хватит. Однако наличие оружия означало, что исход любой стычки будет смертельным. Наверное, потому стычки и вспыхивали реже. Вот как замечательно объяснял это явление один ковбой:

Я никогда не ввязывался в драки, когда был пьян. Только на трезвую голову, понимая, что делаю. Потому что пьяный я всегда был такой счастливый. Я всех любил, и мне казалось, что меня тоже все любят.

И тут мы переходим от смерти к сексу.

Приличные женщины в салун не заглядывали никогда. Встречаются отдельные байки о женщинах-салунщицах вроде Громилы Кейт Лоу, которая вроде бы застрелила пятерых (в том числе двух своих мужей), но это диковинные исключения из правила. Зато здесь водились салунные девицы — они занимали положение где-то между приличными дамами и продажными, но к какому полюсу были ближе, сложно сказать. Они подсаживались поболтать. Они с готовностью держали посетителя за руку, слушали жалобы на жизнь и говорили разные утешительные слова, проливая бальзам на душу одинокого зверолова — лишь бы он не забывал угощать собеседницу. Угощение ей приносили не настоящее: холодный чай, замаскированный под виски, да и утешение наверняка было такое же фальшивое. Но важно понимать, что проституцией салунные девицы не занимались. Или не обязательно занимались (грань провести было трудновато даже в те времена, не то что полтора столетия спустя).

Женщины на Диком Западе были редкостью. Они ценились на вес золота и знали об этом. Зачем торговать собой, если можно спокойно зашибать по десять долларов в неделю обычной болтовней? Циник скажет, что одинокому мужчине нужен секс; романтик скажет, что предпочтет шитое белыми нитками женское сочувствие и участие — лишь бы оно выглядело искренним и не отдавало холодным чаем. Это один из немногих известных науке случаев, когда романтик оказывается прав. Будь я любителем строить гипотезы, я бы провел параллель: фальшивые двухэтажные фасады, фальшивый виски, фальшивые ласки. При этом на задворках вполне мог размещаться настоящий бордель.

Сентиментальные они были ребята, эти покорители запада. Если других развлечений не подворачивалось, вечер завершался общим пением. Среди самых любимых были песни о матери. Матери — как взрывы и картины пуантилистов — прекраснее всего видятся издалека, а переселенцы отдалялись от родных мест основательно. Обязательным номером на таких спевках была обожаемая ковбоями «Лучший друг ковбоя — мама»:

Спеши побаловать
<Свою старушку-мать,
<Ведь вместе с ней уйдет тепло родное…
<И где бы ни бродил,
<Урок усвой один:
<Нет лучше мамы друга для ковбоя.

А иногда затягивали и что-нибудь менее душещипательное, вроде «был бы виски океаном, я бы уткой в нем нырял».

Ни продолжительность попойки, ни степень опьянения, в принципе, ничем не ограничивались. Лошадь трезвая, до дома, наверное, довезет. А если вы забудете про лошадь или не сумеете вскарабкаться в седло, кто-нибудь ее отвяжет и отпустит брести домой. То есть можно пить сколько влезет. Преград не было никаких — а иногда и преграды не помогали. Давайте напоследок воспользуемся редким для той поры женским взглядом на салунных пьянчуг. А если точнее, на калифорнийских старателей в Рождество 1851 года:

Сатурналии начались в сочельник в «Гумбольдте» [салун] <…> Весь день с холма спускались терпеливые мулы, пошатываясь под тяжестью бочонков бренди и корзин шампанского <…> В девять часов вечера был ужин с устрицами и шампанским <…> сплошное веселье, тосты, песни, речи и т.д. Кажется, они там плясали всю ночь. По крайней мере они плясали, когда я уходила спать, и на следующее утро, когда я проснулась, все еще плясали. Этот безумный кутеж продолжался три дня, становясь разнузданнее с каждым часом. Были такие, кто и вовсе не сомкнул глаз за это время. На четвертый день, наплясавшись до упада, они рухнули вповалку по всему залу и устроили звериный концерт. Кто лаял по-собачьи, кто ревел быком, кто шипел по-змеиному, а кто по-гусиному. Многие так набрались, что даже показать ничего не могли, кроме собственной скотской натуры.

ГЛАВА 17. Россия

В 1914 году царь Николай II запретил продажу водки по всей России. В 1918 году царь Николай II вместе со всей семьей был расстрелян в екатеринбургском подвале. Эти два события никак не связаны между собой.

Логику царя понять можно. Доводы за и против были очевидны. С одной стороны, Первая мировая уже шла полным ходом, а российская армия в последнее время регулярно проигрывала войны в немалой степени из-за беспробудного пьянства. С другой стороны, из акцизов на спиртное складывалась четверть государственных доходов, а резко перекрывать основной их источник накануне вступления в войну было несколько неразумно.

Историки веселятся вовсю, дискутируя, до какой степени водка способствовала приближению Октябрьской революции. Насколько обескровила государство потеря важного налога? Насколько обострил запрет социальную напряженность? Российские законы тогда, как и теперь, в действительности распространялись только на простой народ, мерзнущий в избах. И его не слишком радовала мысль, что на барских дачах водку преспокойно хлещут. Ее по-прежнему подавали в дорогих ресторанах, только вот простым людям вход туда был заказан.

Существует также гипотеза, что 1914–1917 годы — единственный период в российской истории, когда народ достаточно протрезвел, чтобы осознать, насколько жестоко с ним обращаются. А жестокое обращение нужно чем-то смягчать. Так, между прочим, считал Ленин. Если религия — это, как он утверждал, для народа опиум, то алкоголь — это, соответственно, для народа… алкоголь. Вот почему сам Ленин почти не пил и запрет на водку не отменял. Отменил его Сталин в 1925 году.

Если вы живете в современной России, вероятность того, что ваша смерть будет связана с алкоголем, составляет 23,4%. Для царей риск был гораздо выше.

В далеком 987 году князь Владимир Святославич, который правил зарождающимся государством, пригласил к себе представителей разных религий, чтобы выбрать для своего народа наиболее подходящую. Иудаизм он отмел, когда выяснилось, что у евреев нет своей земли. Мусульмане сумели увлечь его описанием плотских утех в раю (Владимир «был несыт блуда» и «был женолюбец»). Но, узнав, что магометанская вера запрещает употреблять спиртное, он продемонстрировал государственный ум и заявил:

Руси есть веселие пити: не может без того быти.

И Русь стала христианской.

На самом деле здесь гораздо больше исторической правды, чем может показаться. Приглашать посланцев разной веры и затем выбирать религию для целого народа — вполне распространенный в то время обычай. События эти были описаны всего какой-то век спустя в «Повести временных лет», наиболее авторитетном источнике сведений о ранней истории Руси[58].

В не столь далеком 1985 году Михаил Сергеевич Горбачев развернул кампанию по борьбе с пьянством. В стране начиналась перестройка, генеральный секретарь под прицелом телекамер выходил к народу и общался с простыми людьми. Один из его собеседников пожаловался на дороговизну такого жизненно важного продукта, как пиво. Генсек ответил, что пиво жизненно важным продуктом не является. Шесть лет спустя коммунистической власти в России пришел конец.

Пить русские любят. И любят заставлять пить других. Эта тенденция уходит корнями глубоко в прошлое. Еще в 1550-е посол Священной Римской империи в России отмечал:

Московиты — большие мастера заставлять других пить под застольные речи. Если больше поводов не находится, кто-нибудь встает и поднимает чашу за здоровье великого князя, и тут уж никто из присутствующих не смеет отказаться выпить до дна <…> Предлагающий здравицу выходит на середину комнаты, обнажив голову, и объявляет, чего желал бы великому князю или прочим вельможам — счастья, побед, здоровья, — а у врагов их пусть останется в жилах столько же крови, сколько вина в его чаше. И, осушив чашу, он переворачивает ее себе на макушку, желая государю долгих лет.

Описанный здесь обычай дает русским беспрецедентную способность склонять других к пьянству. У большинства народов, о которых рассказывалось в этой книге, употребление спиртного было занятием не обязательным, запрещенным, предосудительным, привязанным к определенному месту или приуроченным к какому-то времени или событию. Соответственно, пьянства можно было избежать. Да, во многих культурах существуют тосты, обязывающие пить всех присутствующих, но обычно все сводится к паре бокалов в начале вечера (или причастию в конце службы). На симпосии или в салуне тоже в обязательном порядке пили все пришедшие, но можно было просто туда не ходить. Разумеется, в каких-то случаях пить вынуждало общественное мнение, и я не хотел бы оказаться на месте викинга, рискнувшего попросить апельсинового сока. Но в России принуждение к употреблению крепкого спиртного — неотъемлемая составляющая бизнеса, дипломатии и политики.

Редкий разговор о России обходится без упоминания имени Сталина — что забавно, потому что в действительности он не был ни русским, ни Сталиным[59]. О сталинском терроре известно всем, как и о том, что террор этот распространялся на высшие эшелоны власти. Однако на самом-самом верху, на уровне Берии, стоявшего во главе управления государственной безопасности (то есть тайной полиции), и Хрущева Сталин опирался не только на террор, но и на пьянство.

Метод был прост. Сталин созывал политбюро и приглашал всех на обед. Отказы не принимались. За обедом Сталин заставлял всех пить, пить и еще раз пить — отказы не принимались и тут. Хрущев вспоминал:

Почти каждый вечер раздавался мне звонок: «Приезжайте, пообедаем». То были страшные обеды. Возвращались мы домой к утру, а мне ведь нужно на работу выходить. <…> Для того, кто дремал у Сталина за столом, это кончалось плохо[60].

Сталин просто творил со своими подчиненными то же, что Советы творили со всем остальным народом. Пакт Молотова — Риббентропа в 1939 году отмечали застольем, на котором было произнесено двадцать два тоста еще до того, как принесли еду. Однако на частных обедах у Сталина атмосфера приближалась к инфернальной. Сталин хохотал до слез, когда Берия изображал предсмертные хрипы Зиновьева, убитого по сталинскому приказу. Вождь выбивал трубку на лысину Хрущева, а потом заставлял плясать гопак. Заместителя наркома обороны всякий раз сталкивали в пруд.

Сам Сталин пил мало. По крайней мере намного меньше своих гостей — к тому же ходили слухи, что вместо водки у него в рюмке была простая вода. Берия попробовал провернуть такой же фокус, но его изобличили. В конечном итоге он выработал смиренно-философский подход: «Надо скорее напиться. Когда напьемся, скорее разойдемся. Все равно так он не отпустит».

Смысл заключался в том, чтобы унизить членов политбюро, стравить их друг с другом и развязать языки. Против Сталина и без того трудно было что-то замышлять, а уж когда каждый вечер напиваешься при нем до поросячьего визга…

Ничего нового в этом не было. Государь, который железной рукой вливает в глотки приспешников водку, — явление в истории России нередкое и местами занимательное. Основное различие между Сталиным и Петром I (1672–1725) заключалось в том, что Петр и сам пил не меньше, чем приходилось другим.

Рассказы о питейных привычках Петра I очень разнятся и очень мало похожи на правду. В одном говорится, что он выпивал пол-литра водки и бутылку хереса за завтраком, потом еще восемь бутылок, а потом отправлялся по делам. В другом приводятся те же цифры, только речь идет уже не о водке, а о бренди. Конечно, все бывает. Петр, исполин двухметрового роста, наверняка мог без ущерба для организма выпить гораздо больше, чем обычный человек (не исключено, что этим же великанским ростом объясняется его слабость к шутам-карликам).

Если Сталин спаивал советское правительство де-факто, Петр I спаивал российские власти еще и де-юре. Для начала он собрал потешную кумпанию — что-то вроде пьянствующей пародии на официальный двор. Участникам полагалось пить наравне с царем, что было нелегко. Собирались они в чем-то вроде клуба — на ассамблеях во дворце, вмещавшем 1500 гостей и ручную обезьянку Петра I, — и начинался каждый пир с череды здравиц под водку, чтобы все успели основательно надраться еще до того, как принесут яства.

Затем потешная кумпания переросла во Всешутейший, Всепьянейший и Сумасброднейший собор, представлявший собой пародию на православную церковь. Но куражились на нем все те же государевы приспешники, поэтому он по-прежнему представлял собой пьяную пародию на государственные власти. К числу участников принадлежал, в частности, глава приказа розыскных дел (то есть тайной полиции) Ромодановский. Как и Берия, он пил сам и принуждал пить других. У Ромодановского был ручной медведь, наученный подносить гостям чарку водки с перцем и замахиваться на жертву в случае отказа выпить.

Для тех, кого ловили на нежелании пить, у Петра I имелось и собственное наказание — «Большой орел». Это был гигантский кубок на полтора литра вина, который провинившемуся следовало осушить в один присест. Распространялось это требование на всех, не только на участников Всешутейшего собора. Петр I знал цену опьянению — цену власти, которая заключалась в том, чтобы принуждать других пить, тем самым лишая человеческого облика и низводя до блюющей скотины. Оказавшийся однажды на корабле у Петра I датский посол очень скоро почувствовал, что больше пить не в силах. Чтобы избежать дальнейшего спаивания, он вскарабкался на мачту и спрятался в парусах. Но царь, узнав об этом, залез следом — с бутылками вина в кармане и кубком Большого орла в зубах. Пришлось послу выпить.

Петр I был, без сомнения, великим человеком, он провел множество важнейших реформ — в частности, велел брить бороды, — но великий не значит мягкий и добрый. Прусский посол утверждает, что видел собственными глазами, как царь Петр I приказал привести к нему двадцать осужденных и двадцать чарок. Он выпил все двадцать, после каждой вытаскивая саблю и лично отрубая голову осужденному. Да еще спросил посла, не хочет ли он тоже поучаствовать.

Сталин был большим поклонником Ивана Грозного (1530–1584), первым сообразившего использовать пьянство как рычаг политического контроля над ближайшим окружением. Он тоже заставлял бояр пить:

и пока все до бесчувствия или до неистовства не напьются, они [приспешники Грозного — М. Ф.] другие и третьи чаши предлагают, а тем, кто не хочет пить и беззакония творить, угрожают различными наказаниями, а царю вопят: «Этот и этот, имярек, не хочет на твоем пиру веселым быть, они тебя и нас осуждают и насмехаются над нами, как над пьяницами, будучи лицемерами!»[61]

Грозный свои намерения маскировать даже не пытался. На его пирах нередко сидели писцы, которые по его приказу фиксировали все, что спьяну говорили приглашенные. Наутро записанное зачитывалось вслух перед проштрафившимися, и те получали заслуженное наказание. Наказания были изобретательными — мягко говоря. Грозный имел одиозную склонность к изнасилованиям и казням (а еще любил иногда спустить голодного медведя на ничего не подозревающих монахов — тоже интересная забава). Однако, пожалуй, самым жестоким издевательством было отправить еще выпивки вдогонку тем, кто только что отбыл с его пира. Привозили выпивку стрельцы — и строго следили за тем, чтобы каждый сосуд был тотчас же осушен до дна.

Конечно, можно расценивать все это как занимательные истории о пьяном самодурстве сильных мира сего, которым такое бывает свойственно. Есть сведения, что Ким Чен Ир тратил миллион долларов в год на Хеннесси, и даже королева Виктория любила пропустить стакан виски с кларетом[62]. Но применительно к России эти выходки важны не только ввиду устойчивого повторения одного сценария на протяжении 500 лет, но и потому, что в подобном обращении с приближенными отражалось обращение российских государей со своим народом. И виноват во всем Иван Грозный.

В 1552 году царь осадил и завоевал татарский город Казань. Топя население в крови, он все-таки успел взять на заметку впечатлившие его государственные питейные заведения — кабаки. Татарские ханы не просто облагали спиртное налогом, они присваивали всю выручку. Грозный поспешил обратно в Москву и в ознаменование победы построил собор Василия Блаженного. А еще объявил все питейные заведения на Руси государевыми.

Так зародилась курьезная система спаивания народа властями. Хозяева кабаков состояли, по сути, на государственной службе. О «добряке-трактирщике-душе-квартала» и речи не шло. Кабатчик был наемным служащим, задача которого сводилась к тому, чтобы выкачать как можно больше денег из населения. Власти готовы были принять любые законы, облегчающие продажу водки. Любого доброхота, ратующего за воздержание или предлагающего скоротать вечерок дома, брали под стражу. Вот как описывает введенную Грозным систему заезжий английский путешественник:

В каждом большом городе устроен кабак, или питейный дом, где продается водка, называемая здесь русским вином, мед, пиво и прочее. С них царь получает оброк, достигающий значительной суммы: одни платят 800, другие 900, третьи 1000, а некоторые 2000 или 3000 рублей в год. Там кроме низких и бесчестных средств к увеличению казны совершаются многие самые ужасные преступления. Бедный работник и мастеровой часто проматывают все имущество жены и детей своих. Некоторые оставляют в кабаке 20, 30, 40 рублей или более, пьянствуя до тех пор, пока всего не истратят. И это делают они, по словам их, в честь господаря, или царя. Вы нередко увидите людей, которые пропили с себя все и ходят голые (их называют нагими). Пока они сидят в кабаке, никто и ни под каким предлогом не смеет вызвать их оттуда, потому что этим можно помешать приращению царского дохода[63].

У государства возникала зависимость от доходов с продажи спиртного — то есть от алкогольной зависимости населения. В большинстве стран старались употребление спиртного в той или иной степени ограничить — борясь с криминогенной обстановкой, волнениями, распадом семьи и циррозом печени. У Российского государства все эти соображения перевешивал приток денег в казну. Соответственно в 1914 году Николаю II пришлось выбирать между трезвостью и доходом, и, сломав 400-летнюю традицию, он обрушил монархию, опиравшуюся на зависимость населения от водки.

В ее повсеместном употреблении ничего случайного не было[64]. Водку продвигали в ущерб менее крепким конкурентам. История пития в России — это лондонское джиновое безумие в зеркальном отражении: правящий класс страшно боялся, как бы народ не протрезвел. Российская история знает лишь две серьезные антиалкогольные кампании — горбачевскую и николаевскую.

Сегодня, разумеется, все иначе: Россия в заботливых и ласковых руках правительства познает радость трезвости. Средний россиянин потребляет всего лишь полбутылки водки в день. А в 2010 году министр финансов Алексей Кудрин назвал оптимальный способ решить проблемы государственного бюджета — больше курить и больше пить. «Кто пьет водку, — заявил он, — тот <…> значит, больше внес средств на решение социальных задач: поддержка демографии, развитие других социальных услуг, поддержка рождаемости».

ГЛАВА 18. Сухой закон

Сухой закон в Америке сработал на ура, и не верьте, если вас будут убеждать в обратном. Когда в 1933 году отменили действовавшую 13 лет Восемнадцатую поправку к Конституции, большинство ее сторонников сошлись во мнении, что она сослужила обществу прекрасную службу и задачу свою выполнила отлично.

Кому-то такая оценка закона, который обычно называют глупейшим в истории, покажется неоправданно восторженной. Однако в действительности вся эта эпоха так обросла загадками и мифами, что даже знающие люди порой сильно заблуждаются насчет того, как все происходило на самом деле и почему. Популярный миф о сухом законе выглядит примерно так:

1.

Сухой закон ввела в 1920 году крохотная клика бессердечных консерваторов, которые терпеть не могли спиртное. Все остальные были против.

2.

Все население Америки немедленно рвануло в подпольные нью-йоркские бары, где начало пить вдвое больше прежнего и придумало джаз.

3.

Возникли непредвиденные последствия: Соединенные Штаты оказались в руках Аль Капоне, который палил из автомата по всем без разбора.

4.

Наконец в 1933 году до всех дошло, что сухой закон — глупость, и его отменили.

5.

В совокупности имеем классический пример тупости американцев.

Все это неправда — за исключением пункта про джаз, который действительно появился как побочный эффект сухого закона (вместе с итальянской кухней и британскими пассажирскими перевозками). Но к ним мы еще вернемся. А пока давайте разберем каждый пункт по очереди.

Кто продвигал сухой закон?

Антиалкогольное движение не было консервативным. Оно было феминистским. А еще прогрессивным — в прямом значении этого слова: его сторонники хотели реформировать страну и вывести общество на новый, невиданный прежде уровень трезвости. Еще оно было среднезападным по происхождению. Ну и наконец — самое неожиданное: оно не боролось со спиртным.

Оно боролось с салунами.

Давным-давно, в главе 16, я упомянул, что приличные женщины по салунам не ходили. Возникает закономерный вопрос: куда же они тогда ходили? Закономерный ответ: сидели дома — без денег, обиженные и запуганные. По всему западу сложилось такое представление о семейной жизни: муж получает деньги, идет в салун, проматывает все, возвращается домой без гроша и вымещает злость на жене. Жены ходили в синяках и в обносках, потому что все деньги вытягивал салун.

Насколько это правда — никто не знает. Домашнее насилие исключительно тяжело поддается статистическому учету, поэтому восстановить, в каком проценте бревенчатых домишек творились бесчинства и какие именно, не удастся никогда. Какие-то творились наверняка — возможно, они были частыми и повсеместными. Но нам сейчас важно, что люди в то время именно такую картину считали подлинной. Об этом писали пьесы и романы. Книга «Десять вечеров в баре и что я там видел» занимала второе место по популярности среди американских романов после «Хижины дяди Тома» — и оба произведения косвенным образом способствовали принятию поправок к Конституции. В книге салун изображен коварным искусителем, который, заманив ни в чем не повинного человека в свои сети, тащит его по скользкому пути алкоголизма, насилия, нищеты и смерти, озаряемому лишь сиянием золотистых локонов дочурки, которая молит папочку вернуться домой. Но папочка не может. Он на крючке. В «Десяти вечерах» даже пьяницы жаждут введения сухого закона.

Все это привело к великому политическому пробуждению американского слабого пола. Поскольку ни в салуны, ни на избирательные участки женщины попасть не могли, они принялись устраивать акции протеста на улице — за порогом означенных заведений. Собирались группами, опускались на колени и молились. Зрелище было невиданное.

В 1873 году они учредили Женский христианский союз воздержания. В 1890-х его потеснила Антисалунная лига, лоббировавшая введение сухого закона. В обоих случаях суть движения напрямую отражена в названии — однако имелся нюанс. Хотя их программу анализировать сложно, ополчились они все же не на алкоголь. Они протестовали против модели поведения, ассоциируемой с посещением салунов. Их совершенно не волновал бокал кларета, который выпивала за воскресным обедом какая-нибудь нью-йоркская писательница. Большинство из них о таком просто не задумывались. Они выступали против салунов как рассадника домашнего насилия и безденежья.

Примечательно, что своих участников Антисалунная лига никогда не принуждала давать личный обет воздержания. Трезвенников в ее рядах, разумеется, было много, а также произносилось много речей и много выпускалось брошюр о вреде спиртного. Но все равно до конца не ясно, что в них подразумевалось — любой алкоголь или только выпивка в салунах. Многие участники движения имели в виду последнее. В грядущей войне намечалось три крупных противника. «Сухие» — трезвенники, требовавшие сухого закона. «Мокрые» — пьющие, выступавшие против. И пьющие «сухие» — считавшие, что пить нужно запретить остальным. Они образовывали крупный блок избирателей, и, как мы еще убедимся, их позиция была не так уж и абсурдна, как кажется.

В Антисалунную лигу входили и другие — обычный процент евангелистов, заинтересованных лиц и чокнутых, однако в первую очередь движение за принятие сухого закона было феминистским, прогрессивным и среднезападным.

Далее нужно разобраться с периодизацией. Четкие сроки действия сухого закона выяснить легко и просто — особенно в эпоху интернета. Начало — 16 января 1920 года, окончание — 5 декабря 1933 года. Только на самом деле все не так.

Государственный закон, запрещающий оборот алкоголя, вводился в действие более полувека. Первым его приняли в штате Мэн в 1851 году, однако через несколько лет сочли неисполнимым и отменили. Тем не менее, по мере того как уходил XIX век и вступал в свои права век XX, один штат за другим накладывали запрет на спиртное. Хроника напоминает список павших: Канзас — 1880 год, Айова — 1882 год. Эффективностью эти законы не отличались, поскольку спиртное легко было переправлять контрабандой через границы штатов, но и Восемнадцатая поправка оказалась не намного эффективнее. К 1913 году большинство американского населения подпадало под юрисдикцию того или иного запрета на спиртное на уровне штата. Женщины одерживали победу. Немцы терпели поражение.

Если за принятие сухого закона выступали замужние дамы среднезападных штатов, то противниками были немцы. Они держали пивоварни. Как и в большинстве диаспор, у немцев просто не существовало традиции воздержания и трезвости. У них была традиция варить обалденное холодное пиво, которое приносило им золотые горы, и эти деньги они тратили на рекламу лагера и кампанию против «сухих». Реклама упирала на то, как полезен (в отличие от виски) чудесный немецкий напиток, который варится по традиционному немецкому рецепту и дарит столько радости счастливым немецким крестьянам. Ведь все обожают немцев.

А потом грянула Первая мировая. Соединенные Штаты, как обычно в таких случаях, слегка подотстали, но в 1917 году разобрались, что «мировая» подразумевает весь мир, вступили в войну, обнаружили, что разбазаривать зерновые запасы не время, и запретили перегонку.

Противники сухого закона оказались в ужасном положении. Почти по всей стране в той или иной форме действовали запреты на алкоголь. Протесты против этих запретов четко ассоциировались с вражеской нацией. Но главная катастрофа заключалась в том, что женщины со дня на день могли получить право голоса.

«Сухие», в силу своего единодушия, всегда были ценными избирателями. То есть на любых выборах, где предстояла напряженная борьба, кандидат мог заручиться внушительной поддержкой, провозгласив себя противником спиртного. В результате огромное множество пьющих политиков ратовало за сухой закон. Ну и последнюю точку поставило неотвратимое получение женщинами избирательного права. Большинство американских женщин, значительная часть американских мужчин, Антисалунная лига и все до единого сенаторы, не желавшие лишиться должности, поддерживали Восемнадцатую поправку, совершенно не представляя, что она на самом деле значит.

В Восемнадцатой поправке, которая обычно отождествляется с сухим законом, — единственной из всех поправок ограничивающей свободу и единственной отмененной — не было сказано, что конкретно она запрещает. Она объявляла вне закона «опьяняющие» напитки без указания, какие именно.

Пивоваров Восемнадцатая поправка не особенно пугала. Как и виноделов. И пьющих «сухих». Всем было понятно, что сухой закон должен бороться не со спиртным, а с пьянством, салунами и насилием. Разумеется, речь шла только о виски. От прекрасного и полезного пива никто не пьянеет. Все зло только от крепких вин и крепкого спиртного. Однако сухой закон состоял из двух частей — поправку к Конституции дополнял закон Вольстеда, разъясняющий, что́ в ней, собственно, подразумевается. Согласно этому разъяснению, «опьяняющим» считался любой напиток крепостью выше 0,5 градуса.

Вот этого никто не ожидал. Особенно пьющие «сухие». Дело в том, что власть в Антисалунной лиге, как почти всегда бывает, захватили самые радикальные ее члены. Они-то и составили проект закона, который вручили Эндрю Вольстеду, а тот представил его в конгрессе без существенных изменений.

Запрет

И он наполовину сработал. Величайший миф о сухом законе гласит, что якобы во время его действия потребление алкоголя только возросло. Это чушь. Учет легального потребления спиртного прекратился в 1920 году, а когда возобновился в 1933-м, выяснилось, что потребление упало более чем наполовину.

В некоторых местах, впрочем, отмечался и рост. Самый очевидный пример — Нью-Йорк. Но именно там и проходила грань между мифом о сухом законе и реальностью. Нам всегда рассказывают только о том, как выглядел сухой закон в больших городах, — потому что это романтика, это шик и это увлекательно. Все поголовно сидели в подпольных барах, писали романы или устраивали мафиозные разборки в День святого Валентина (в углу наигрывал на фортепиано Джордж Гершвин, а рядом с ним лихорадочно строчил в блокноте Ф. С. Фицджеральд).

Совсем иное дело — сельская глушь Вайоминга. Мафиози обнаружили, что мизерная плотность населения превращает поставки и работу с кадрами в логистический кошмар. На малонаселенном Среднем Западе, где и зарождалось движение за ввод сухого закона и откуда вещали его изначальные сторонники, стали закрываться салуны.

В маленьком городке просто не хватило бы закоулков, чтобы прятаться от полиции и устраивать подпольные бары. Нет, спиртное там все же водилось. Люди прятали самогонные аппараты в лесу, иногда наведывались бутлегеры (с пойлом сомнительного качества — в Уичите был случай, когда партия паленки оставила инвалидами на всю жизнь 500 человек). Однако с салунами было, по сути, покончено, и модель связанного с ними поведения оказалась сломана. Грубо говоря, именно тогда лихой Старый Запад превратился в унылый Средний Запад.

Непредвиденные последствия

В городах сухой закон работал по-другому, и тем не менее можно утверждать, что все-таки работал. Именно это собираюсь утверждать и я.

В число безусловно отрицательных последствий сухого закона входила организованная преступность. В какой-то степени Восемнадцатая поправка действительно способствовала ее развитию, хотя переоценивать эту степень не стоит (а переоценивают ее часто). Во времена Аль Капоне и бесконечных кровопролитных разборок в Чикаго по статистике убийств на 100 000 населения приходилось 10,4 нашпигованных пулями трупа. В 2016 году — 27,9. Представления о постоянном аккомпанементе автоматных очередей все же были сильно раздуты. Куда более страшным последствием стала коррупция. Полиция, испытывая жуткую нехватку финансирования, начала брать взятки — с этой привычкой ей оказалось очень нелегко расстаться даже после отмены сухого закона. В Бостоне четыре подпольных бара находились в одном квартале с главным полицейским управлением. Собственно, сама идея подчинения закону приняла несколько фарсовую окраску, появилось даже новое слово — scofflaw, «насмехающийся над законом»: завсегдатай подпольных баров, плюющий на все запреты.

Тут хорошо бы рассказать, что же представлял собой подпольный бар. Но это невозможно. Они были совершенно разные. По фильмам мы все представляем их довольно четко — окошко-глазок во входной двери, непременный джаз-бэнд… Однако зачастую подпольный бар устраивался в обычной квартире. Среди владельцев меблированных комнат много было итальянцев, нередко они просто открывали одну такую комнату и подавали там кьянти и пасту. Историки кулинарии считают, что именно тогда итальянская кухня начала завоевывать Америку: люди шли за вином, а возвращались, проникшись любовью к спагетти.

За выпивкой горожане готовы были отправиться даже в негритянские кварталы. Ведущий колонки в главной негритянской газете Нью-Йорка отмечал, что «за десять лет ночные клубы укрепили межрасовые отношения лучше, чем все церкви, черные и белые, за целое столетие». Подпольный бар представлял собой совершенно новый тип питейного заведения, импровизированный, поэтому никаких правил там не было, что отличало его от салуна, успевшего накопить вековые традиции. Латунная подножка — в обязательном порядке, клиентки женского пола — ни в коем случае и так далее. Подпольный бар мог быть каким угодно.

Пожалуй, самым неожиданным следствием сухого закона стало то, что подпольные бары начали посещать женщины. Никаких запретов, обусловленных правилами или обычаями, на этот счет не существовало. Если исходить из того, что сухой закон должен был покончить с употреблением алкоголя, он несомненно потерпел поражение. Но если расценивать его как инструмент борьбы с брутальным мужским миром салунов, то он одержал величайшую победу. Салун считался заведением, куда «крокодил свою мать не приведет». На вывеске одного из нью-йоркских подпольных баров значилось: «Через эти двери выходят самые красивые девушки в мире»[65]. В фешенебельных подпольных барах имелись дамские комнаты. Победа была безоговорочной: женщины получили право голоса — и коктейль, чтобы это отпраздновать.

Коктейли действительно заказывали чаще всего, и они были совсем не те, что прежде. Как и в Лондоне XVIII века, наиболее подходящим для нелегального изготовления оказался джин. Это было самое низкопробное пойло. Немалая часть его делалась на краденом техническом спирте, так что отравлений хватало. Однако и на вкус он был самой натуральной отравой. С коктейлями Америка познакомилась намного раньше (как мы уже знаем), но теперь они выступали в другом амплуа — добавки нужны были исключительно для маскировки вкуса. Содовая тут не годилась, а вот тоник отлично смягчал резкость плохого джина. Виски — или то, что за него выдавали, — смешивали с имбирным пивом до полного исчезновения гадкого привкуса. Резко подскочили продажи кока-колы — только не в качестве альтернативы спиртному, а в качестве дополнения к нему.

Самым ощутимым и долго еще аукавшимся Америке последствием сухого закона явился развал алкогольной промышленности. Изготовление хорошего вина, виски, пива — процесс сложный, он требует особого оборудования и квалифицированных специалистов. На тринадцать лет Америка осталась без легальных пивоварен и винокурен. Были гангстеры, которые мешали самогон в ваннах, но все, кто прежде имел отношение к настоящему, специализированному, технически оснащенному, сложному производству изысканных напитков, оказались не у дел. Они уехали из страны. Или переквалифицировались. Работы для них не было. Даже если бы они согласились трудиться на гангстеров, у тех все равно не нашлось бы ни оборудования, ни сырья. Нельзя посадить профессионального винокура в подвал, выдать ему ворованный технический спирт и ожидать, что он изготовит отменный солодовый виски со сбалансированным вкусом и всякими там изысканными нотами. Технологичное производство рухнуло. Если вы видите рекламу американской алкогольной продукции, которая якобы производится неизменным способом вот уже 150 лет, не верьте[66]. Там зияет провал длиной в тринадцать лет, за которые все старое оборудование было уничтожено, а все старые мастера уехали или сменили род занятий.

Вместе с тем у людей попросту атрофировался вкус. Немногочисленным везунчикам на приграничных территориях или в портовых районах еще перепадало хорошее импортное спиртное, но когда в 1933 году сухой закон отменили, оказалось, что большинство американцев тринадцать лет не пробовали приличной выпивки. Они успели забыть вкус настоящего пива — очень кстати для пивоваров, которые разучились его варить. На ближайшие полвека за жителями Штатов закрепилась заслуженная репутация изготовителей кошмарного пива, омерзительного вина и отвратительного ржаного виски. Это и был самый значимый и печальный итог принятия Восемнадцатой поправки.

И наконец, самое абсурдное последствие сухого закона заключалось в том, что трансатлантические пассажирские перевозки прибрали к рукам британцы, поскольку на их судах продавали выпивку[67].

Почему отменили сухой закон?

Сухой закон отменили не потому, что люди нуждались в выпивке, а потому, что они нуждались в работе. Великая депрессия, грянувшая в 1929 году, подорвала американскую экономику, и Штаты уже не могли позволить себе роскошь отказываться от предприятий (например, в сфере тех же пассажирских перевозок), способных трудоустроить множество людей, оставшихся без гроша. Как бы то ни было, сухой закон свою задачу выполнил. Салуны остались в прошлом.

В 1931 году Джордж Эйд, житель Чикаго, убежденный противник сухого закона, написал книгу под названием «Старый добрый салун. Ни сухих, ни мокрых, только история» (The Old Time Saloon: Not Wet — Not Dry, Just History). Как он отмечает, к этому времени

…по милости законодательных актов двадцатипятилетней давности пересохло более половины штатов. Общественные питейные заведения позакрывали во время войны, а одиннадцать лет назад правительство приняло меры, чтобы стереть с лица земли все салуны до единого. А теперь подсчитайте. Даже в больших городах, которые сейчас считаются алкогольным оплотом, ни один человек младше тридцати двух не переступал порог салуна.

Сам Эйд, несмотря на несомненную принадлежность к «мокрым», тоже признавал порочность салунов и, выступая за отмену сухого закона, соглашался, что эти заведения уже не вернутся, поскольку они были откровенно мужланскими, вредоносными и насквозь пропитавшимися виски.

Салуны ушли навсегда. Отмена сухого закона легализовала подпольные бары, вписала бокал вина в меню ресторанов, позволила удержаться на плаву круизному бизнесу, но салуны не реанимировала. Сухой закон свое дело сделал.

Разумеется, в 1919 году были и противники алкоголя как такового — их отмена сухого закона очень огорчила. Но они оказались в меньшинстве. В одиночку «сухие» никогда не протолкнули бы поправку к Конституции. Сухой закон должен был искоренить общественную проблему, связанную с определенной категорией питейных заведений (поэтому не стоит удивляться пьющим «сухим»), и это сработало. Даже если расценивать сухой закон как антиалкогольную кампанию (которой он по существу не являлся), он дал отличный результат и тут, снизив потребление спиртного в Штатах в два раза. На прежний уровень, предшествующий введению сухого закона, объемы потребления спиртного на душу населения вернулись только в 1970-х. В 1939 году около 42% американцев не пили совсем.

И последнее. Эпоха сухого закона не заканчивается в 1933 году. Во многих штатах запрет на оборот спиртного сохранялся дольше. Завершилась она только в 1966 году, когда рухнул последний «сухой» оплот — Миссисипи. А кто-то может считать, что не закончилась до сих пор, потому что в некоторых штатах еще остаются «сухие» округа.

Америка?

Любому неамериканцу известно, что американцы тупые. Собственно, и среди американцев найдется немало готовых подтвердить, что Америка туповата по-особенному, как сконфуженный кузен на семейном торжестве. Америка славится своей — совершенно исключительной — глупостью. С этой уникальной глупостью она умудрилась отправить человека на Луну (и вернуть обратно). С этим идиотизмом она дала миру треть нобелевских лауреатов за всю историю премии. С этой крайней степенью дебильности она удерживает статус самой богатой и могущественной страны в мире — в экономическом, военном, культурном и политическом отношении. Нередко американская тупость подозрительно смахивает на гениальность, но нет, это немыслимо, потому что, если американцы не будут столь невероятно, непроходимо, феерически тупыми, за счет чего прикажете самоутверждаться всему остальному миру?

Однако нас в данный момент интересует исключительно сухой закон: можно ли считать его идею как таковую примером фирменного американского скудоумия? Внимательный читатель уже знает ответ — из предыдущей главы. Начатая Николаем II антиалкогольная кампания в России в течение пяти лет совпадала с сухим законом в Америке. Полный запрет на алкоголь в Исландии был введен в 1915 году, вино и крепкое спиртное легализовали в 1935-м, пиво — в 1989-м. В Финляндии сухой закон действовал с 1919 по 1932 год. Норвегия запрещала крепкое спиртное в 1917–1927 годах. Новая Зеландия в 1919 году вынесла решение о сухом законе на референдум — «сухие» уверенно лидировали, пока не подсчитали голоса новозеландцев, воевавших в тот момент на европейских фронтах. Отрыв, правда, получился смехотворно крошечным.

Впрочем, не эксклюзивны и многие другие порождения эпохи сухого закона в Америке, считающиеся ее отличительной особенностью. Моду на придуманный в Штатах джаз подхватили и другие страны — Британия, например, где никаких подпольных баров не водилось. Девушки-флэпперы с непременным коктейлем в Лондоне были не менее частым явлением, чем в Нью-Йорке. В романах Ивлина Во пьют ничуть не реже, чем у Фицджеральда.

Собственно, брат Ивлина — Алек Во претендовал на лавры изобретателя коктейльной вечеринки. По его словам, в начале 1920-х в Англии «зимними вечерами с половины шестого до половины восьмого заняться было решительно нечем». Поэтому он собрал человек тридцать на чай к половине шестого, а без четверти шесть подал дайкири. Так в одночасье благодаря одному-единственному заскучавшему британцу на свет появилась коктейльная вечеринка.

Хотя вообще-то вряд ли. Искать истоки традиции или обстоятельства возникновения коктейля — гиблое дело. История и в лучшие времена туманна, поэтому восстановить историю употребления спиртного во всех подробностях не стоит и пытаться.

Ивлину Во в свое время пришлось урезонивать брата (при этом, как пишет Алек, «глаза его расширились и побелели»): «Я бы поостерегся делать такие заявления в печатном виде».

Эпилог

В «Скотном дворе» у Оруэлла животные устраивают бунт против хозяина фермы, пьяницы мистера Джонса. В конце повести, заглянув украдкой в окно, они видят, как свиньи в комнате хлещут пиво, и именно тогда остальным животным становится ясно, что свиньи очеловечились.

Тот же самый сюжетный поворот мы наблюдаем в эпосе о Гильгамеше, созданном 4000 лет назад. Дикарь Энкиду живет среди зверей, они вместе добывают пищу и ходят на водопой. Затем жрица Иштар дает ему пиво, и животные понимают, что он больше не с ними. В Западной Африке есть сказание о том, как творец научил женщин варить кашу и пиво — тогда с них сошел мех и отпали хвосты, и мы стали людьми.

Где бы и когда бы люди ни обитали, они всегда собирались вместе, чтобы напиться допьяна. Мира, воспринимаемого в трезвом одиночестве, всегда оказывалось недостаточно. Средства опьянения, конечно, разнятся, но они были и есть.

Время от времени люди объявляют войну веществам, изменяющим сознание, — и остаются в дураках. Эти вещества — данность. Воевать они могут только между собой, и в такой войне алкоголь почти неизменно выходит победителем. Имейте в виду, если государству действительно понадобится искоренить героин, кокаин и прочее, ему достаточно будет убрать акцизный налог на алкоголь. Мы существа простые и из дурманящих веществ обычно выбираем самое доступное и дешевое.

Но что же такое опьянение? В чем смысл непреходящего желания человека напиться? В этой вечной истории почти нет постоянных величин, есть, скорее, повторяющиеся персонажи. Скажем, сильная личность, способная пить сколько угодно и не напиваться, — Сократ, Конфуций и в какой-то степени Сталин, а с другой стороны, есть сильная личность, попросту не просыхающая, — Петр I, Бабур, Один и, если на то пошло, Александр Македонский, у которого завоевание ойкумены сопровождалось постоянным легким шумом в голове.

Бывает питие «переходное». Мы пьем, чтобы отметить переход от одной стадии к другой. Отмечаем конец рабочего дня или рабочей недели, а если вы принадлежите к эфиопскому племени сури, то обязательно выпьете, прежде чем начать трудиться. Потому что «где нет пива, нет работы». Мы пьем на крещении, на свадьбе, на дне рождения, на похоронах. И в каждом случае употребление алкоголя несет некий смысл: прежний порядок вещей растворяется, а на смену ему нетвердой походкой идет новый. У народа итесо в Кении с новорожденными проводят такой замечательный обряд: когда выбирают имя, бабушка обмакивает палец в пиво и подносит к губам младенца. Если он начнет сосать, имя остается за ним навсегда.

Бывает питие эскапистское. Пивная, салун, кабак становятся «третьим домом», как называют его антропологи. И тем не менее в ряде культур такое явление отсутствует начисто — в Аравии, Персии, средневековой Англии. Почему мы не можем пить дома? Почему латунная подножка в салуне или игровой автомат в пабе превращаются в могущественные символы свободы и воли? От чего мы бежим?

Отсутствие ответа, наверное, и есть ответ. С тех самых пор, как мы слезли с дерева (и пережили полезную мутацию алкогольдегидрогеназы класса IV, расщепляющей этанол), мы задаемся двумя вопросами: «И это всё?» и «Я и правда должен?» Любое общество строится на правилах, и какими бы хорошими, разумными, справедливыми, разработанными для нашей же безопасности и благополучия они ни были, мы не можем не нарушать их время от времени. Человечество испытывает неодолимую тягу создавать правила, а потом поступать им наперекор. От этого оно выглядит глуповато, и в то же время по-геройски.

Ответ на первый вопрос тоже лежит в алкогольной плоскости. «И это всё?» Может быть. Вероятно. Но если расширить горизонты, мы все равно не перестанем задаваться этим вопросом. Человечество всегда испытывает неудовлетворенность, и в ней тоже таится героизм. Мы ищем, какой бы еще океан переплыть, не потому, что нам нужны новые берега, а потому. что нам скучно на своем. Мы любим рассуждать об окончательной истине, но расстроимся, если обретем ее, потому что не к чему будет стремиться дальше. Мы тоскуем по Богу, которого не в силах описать, потому что способны вообразить лишь искусного волшебника, но прекрасно понимаем, что Бог к этому не сводится. Бог не дает скучать. И за выпивкой человек тоже никогда не скучает.

Пока никому не удалось сформулировать это лучше Уильяма Джеймса: «Трезвый рассудок суживает, анализирует, говорит “нет!”; хмель расширяет, синтезирует, говорит “да!”».

Хмель — это клубок противоречий, поскольку свое «да!» он говорит всему подряд. Иногда он провоцирует насилие, иногда способствует миру. От него нас тянет петь и клонит в сон. Для греков он был проверкой на самообладание, для викингов — источником поэзии, как хорошей, так и дурной. Он радость королей, и он же их погибель. Он утешение для бедных и причина их бедности. Для властей он подстрекатель бунтов и средство пополнения казны. Он свидетельствует о мужественности, и он же лишает мужской силы, он помогает соблазнять, и он же прикидывается заботливой матерью семейства. Хмель — это и напасть, и чума, и дар богов. Это насущная потребность для монаха и кровь Спасителя. Хмель — это путь к Богу и бог сам по себе.

Поэтому он будет всегда. Некоторое время назад НАСА опубликовало внутренний отчет с признанием, что по крайней мере на двух запусках космических челноков астронавты были в стельку, в хлам, вдребезги пьяны. Это неудивительно. Люди работают под градусом не первое тысячелетие, и, честно говоря, если бы меня собирались запустить в бездну со скоростью в несколько раз выше звуковой, я бы тоже предпочел выпить на посошок.

Это наше прошлое и, я уверен, наше будущее. Когда-нибудь, через много-много лет, когда шимпанзе захватят пивоварни, слоны оккупируют винокурни, а страдающие дрозофилы заполнят все пабы, мы, человеческий род, устроим отвальную, залезем в космический корабль и улетим с этого шарика прочь. Нас ждет славное путешествие. Прорываясь сквозь атмосферные слои, мы услышим крики поддержки от болеющих за нас богов — Нинкаси, Хатхор, Диониса, Вакха, Тора, Сенцон Тоточтин, мадам Женевы. Венера Лоссельская затрубит в свой рог — в кои-то веки развернув его правильно. А мы, хорошо поддатые, устремимся в бесконечность.

И я даже знаю куда — к Стрельцу В2. Это газопылевое облако за 26 000 световых лет от нас, поэтому долетит до него уже не то поколение, что отправится в путь. Зато Стрелец В2 насчитывает 150 световых лет в поперечнике, а масса его в три миллиона раз превышает массу Солнца. Это неисчерпаемый источник натурального космического спирта. И вот там-то, в инфернальных космических глубинах, мы, следуя нашей человеческой натуре, наконец закатим вселенскую пьянку.

[1] Цит. по: Блаженный Августин. Исповедь / Пер. М.Е. Сергеенко. — СПб.: Наука, 2013.

[2] Цит. по: Дарвин Ч. Происхождение человека и половой отбор / Пер. И. Сеченова. — М.: Издательство Академии наук СССР, 1953.

[3] AgRP-нейрон в гипоталамусе, если говорить точнее. Что это такое — даже не спрашивайте.

[4] Алкогольдегидрогеназа класса IV (АДГ IV), если говорить точнее. И про нее тоже не спрашивайте.

[5] Мифическая подземная водная бездна.

[6] Цит. по: От начала начал. Антология шумерской поэзии / Пер. В. К. Афанасьевой. — СПб.: Центр «Петербургское востоковедение», 1997.

[7] Государство в те времена, конечно, называлось не Ирак, а… ну да, тоже Ур. Ну и про год никто и ведать не ведал, что он 2000 до н.э.

[8] Цит. по: Тураев Б.А. Законы Хаммурапи. — Киев: ИП Стрельбицкий, 2015.

[9] Понятия не имею, почему канал у них пенится.

[10] Альфреско (ит. al fresco) — настенная живопись по сырой штукатурке. Здесь: «у стенки». — Прим. пер.

[11] Пер. В.К. Афанасьевой.

[12] Египетские божества отличались загадочным непостоянством и склонностью замещать друг друга. Соответственно, это могла быть не только Хатхор, но и Мут-Хатхор, и Хатхор-Ях или Мут в ипостаси Хатхор, или Сехмет, или Бастет. Кроме того, они могли менять головы, поэтому Хатхор появлялась и с львиной головой, когда была в ярости, и с коровьей, и с человеческой. Но чтобы не запутаться, я буду именовать эту богиню просто Хатхор.

[13] По сути, он имеет в виду Хатхор. См. предыдущую сноску.

[14] Кстати, у австралийцев для пьяной рвоты (в унитаз) есть эвфемизм «общаться с Господом по большому белому телефону». Возможно, это как-то взаимосвязано. А может, и нет.

[15] Цит. по: Джеймс У. Многообразие религиозного опыта / Пер. В.Г. Малахиевой-Мирович и М.В. Шика. — М.: Наука, 1993.

[16] Цит. по: Афиней. Пир мудрецов / Пер. Н.Т. Голинкевича. — М.: Наука, 2016.

[17] Цит. по: Платон. Собрание сочинений в 4 т. Т. 2 / Пер. С.К. Апта // Философское наследие. Т. 116. РАН, Институт философии. — М.: Мысль, 1993.

[18] Цит. по: Афиней. Пир мудрецов / Пер. Н.Т. Голинкевича. — М.: Наука, 2016.

[19] Цит. по: Конфуций. Беседы и суждения / Пер. П. Попова. — М: Азбука-Аттикус, 2015.

[20] Цит по: Личность и власть в Древнем Китае: Собрание трудов / Пер. В.А. Рубина. — М.: Восточная литература. 1999.

[21] Бультман и Виндиш, в частности, утверждают, что лучшее вино всегда приберегали к концу брачного пира, и именно этим примечательна данная строка. Сандерс с ними не согласен и считает, что это всего лишь шутка. Барретт и Линдарс в этом не уверены.

[22] Здесь и далее цит. по: Ливий. История Рима от основания города / Пер. Э.Г. Юнца. — М.: Наука, 1989.

[23] Здесь и далее цит. по: Ювенал. Сатиры / Пер. А.В. Артюшкова. — М.: Просвещение, 1965.

[24] Гай Плиний Секунд Старший. Естественная история. Здесь и далее цит. по: Ученые земледельцы древней Италии / Пер. М.Е. Сергеенко. — М., 1970.

[25] Ф. Скотт Фицджеральд в качестве рабочего названия для «Великого Гэтсби» рассматривал вариант «Трималхион Вест-Эггский».

[26] Цит. по: Луций Анней Сенека. Нравственные письма к Луцилию / Пер. С.А. Ошерова. — М.: Наука, 1977.

[27] Пер. Н.С. Гинцбурга.

[28] Здесь и далее цит. по: Тацит К. О происхождении германцев и местоположении Германии / Пер. А.С. Бобовича // Сочинения в двух томах. Т. 1. Анналы. Малые произведения. — Л.: Наука, 1969.

[29] Цит. по: Приск Панийский, Готская история / Пер. В.В. Латышева // Вестник древней истории. 1948. № 4.

[30] Здесь и далее цит. по: Древние иноческие уставы, собранные свт. Феофаном Затворником. — М.: Изд-во Спасо-Преображ. Валаам. монастыря, 1994.

[31] Около четырех литров. — Прим. пер.

[32] Цит. по: Гальфрид Монмутский. История бриттов / Пер. А.С. Бобовича. — М.: Наука, 1984.

[33] Аллах проклял алкоголь, и того, кто его пьет, и того, кто его наливает, и того, кто продает его, и того, кто покупает, и того, кто его делает, и того, кому его делают, и того, кто его носит, и того, кому его приносят, и того, кому идут деньги от его продажи (Абу Дауд).

[34] Здесь и далее цитаты из дневника Бабура по изданию: Бабур-наме / Пер. А.М. Салье. — Ташкент: Главная редакция энциклопедий, 1992.

[35] Чаша, кстати красивая, сейчас находится в одном из музеев Португалии.

[36] Собственно, в 1653 году он запретил алкоголь снова, но этот запрет не продержался и года.

[37] Прием до сих пор используется кое-где на британских девичниках. А немца-путешественника, раз уж вам так интересно, звали Рейнгольд Лубенау.

[38] Здесь и далее цит. по: Беовульф. Старшая Эдда. Песнь о Нибелунгах / Пер. А.И. Корсуна. — М.: Художественная литература, 1975.

[39] Поскольку стекло цветное, они удивительным образом напоминают дешевые сувенирные стаканы из 70-х.

[40] Отрыгивание меда Одином больше схоже с отрыгиванием пищи птенцам, чем с рвотой у знатной дамы на египетском пиру.

[41] 1 английская пинта = 0,56 литра. — Прим. пер.

[42] Почему-то в современном английском, носители которого успели забыть, что суффикс -ster был женским, он обрел какую-то полукриминальную окраску, и теперь нас окружают гангстеры, мобстеры, хипстеры и поллстеры (проводящие соцопросы. — Прим. пер.).

[43] Общегосударственный закон о пивных появился лишь в середине XVI века, но местные власти в большинстве своем и прежде устанавливали примерно такие же порядки.

[44] Свободные мелкие землевладельцы в феодальной Англии. — Прим. ред.

[45] На языке науатль этот напиток именовался «октли», а испанцы иногда упоминали его как туземное вино, однако я в этой главе буду называть его исключительно «пульке», чтобы вас не путать.

[46] Хотя и здесь неразберихи хватает. Теонанакатль, судя по всему, принимали непосредственно перед едой, наркотическое воздействие длилось несколько часов и провоцировало рвоту — это же никаких салфеток и скатертей не напасешься.

[47] Гроут — монета в 4 пенса. — Прим. пер.

[48] Случаи эти с полной серьезностью рассматривались и обсуждались в Королевском научном обществе.

[49] Доподлинно установить не удалось, но, насколько мне известно, первым сооружением в Новом Южном Уэльсе стало надежное хранилище для выпивки.

[50] Сын необъятного лексикографа и акварелиста Фрэнсиса Гроуза.

[51] К этому времени в бартерное хозяйство начали просачиваться медные монеты и испанские пиастры.

[52] Слово «срамник» (bugger) в те времена почти наверняка означало «содомит». И это странно, поскольку, по мнению многих историков, мятеж на «Баунти» был прямым следствием нетрадиционных отношений между Блаем и Флетчером Кристианом. Когда у Блая попросили приметы Кристиана, капитан упомянул татуировку на ягодице. Возможно, этому есть какое-то невинное объяснение, но мне ничего в голову не приходит.

[53] Кресло миссис Маккуори — ступенчатая скамья, высеченная в песчаниковой скале, с которой Элизабет Маккуори любовалась открывающимися видами и входящими в гавань кораблями. — Прим. пер.

[54] Хогсхед — мера объема жидкости, равная в Соединенных Штатах 63 галлонам. — Прим. пер.

[55] Ну да, то есть примерно по пинте пива, по бокалу вина и по пинте рома на брата.

[56] Метр восемьдесят на два с половиной и около метра семидесяти высотой. — Прим. пер.

[57] Здесь явно кроется какая-то мораль, но я ее уловить не могу.

[58] Ввиду полного отсутствия других.

[59] Он был грузином, и звали его Иосиф Виссарионович Джугашвили. «Сталин» — революционная подпольная кличка.

[60] Здесь и далее цит. по: Хрущев Н.С. Воспоминания. Время. Люди. Власть. В 2-х книгах. Книга 2. — М.: Вече, 2016.

[61] Курбский А. История о великом князе Московском.

[62] Не такая уж и гадость, как выяснилось.

[63] Флетчер Дж. О государстве Русском / Пер. М.А. Оболенского. — М.: Захаров, 2002.

[64] Водка появилась на Руси в XV веке. Вопреки некоторым красивым историям познакомили русских с перегонкой, скорее всего, генуэзские купцы на Волге, а дальше все было как с большинством крепких напитков: лечебное средство принимали такими ударными дозами, что постепенно пристрастились.

[65] Переиначенная надпись на фасаде бродвейского театра Эрла Кэрролла: «Через эти двери проходят самые красивые девушки мира». — Прим. пер.

[66] Как ни парадоксально, винокурня «Джек Дэниелс» в Линчберге находится на территории округа Мур, где сухой закон до сих пор не отменен.

[67] Штаты предприняли было попытку запретить британским судам со спиртным на борту швартоваться в американских портах, но возмутившийся британский парламент вынес на обсуждение вопрос, не запретить ли швартоваться в Британии американским судам без спиртного.

© Mark Forsyth, 2017

Впервые опубликовано в Великобритании на английском языке PENGUIN BOOKS LTD

© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Альпина нон-фикшн», 2018

© Электронное издание. ООО «Альпина Диджитал», 2018